Шрифт:
«Нельзя, нельзя, — говорил себе Иван в последнее время. — В лесу человек лесеет, в людях — людеет. Человек должен виться около человека — вот жизнь…»
Урко вернулся не скоро, но пришел точно к тому месту, где ждал его Иван. Он шел по своей же, еле приметной лыжне, поскольку в низине, под соснами, наст был тонок и слаб. Приблизившись, Урко похлопал Ивана по плечу, поднес часы к самым глазам, рассмотрел время и покачал головой: пора.
Как по тонкому льду, осторожно двинулись они по лыжне. В одном месте, на каком-то невидном подъеме, Иван поскользнулся, неосторожно хлопнул лыжей и ударил палкой по дереву. Урко сразу встал как вкопанный, словно его пронзили, и прижал палец к губам. Иван готов был рвать на себе волосы, но он лишь до тошнотной икоты сжал челюсти и подвел от страха живот.
Левее их и немного позади послышался какой-то стук — казалось, где-то хлопнула дверь. Они долго стояли не шевелясь, даже не поворачивая головы. Прошла вечность, и они двинулись дальше.
Урко шел еще медленнее. Наконец они достигли подошвы холма. Урко снял лыжи, Иван — тоже. Дальше, наверх, они пошли пешком, держа лыжи в руках. Шли по-обязьяньн — след в след. На склоне не было ни дерева, ни куста — все голо, и потому здесь было светлее.
«Граница», — с тревогой и радостью подумал Иван.
Он уже видел на фоне темного неба неровный серый горб холма, с которого по ту сторону придется ему съехать вниз. Рядом — слева и справа — громоздились такие же оголенные вершины невысоких пограничных холмов, но более сумрачные, неотчетливые.
«Скорей бы!..» — билась одна и та же мысль.
Вот она, вершина!
Невидимый во тьме простор дохнул на потные лица чуть ощутимым движением воздуха.
Как тихо!
Урко надевает лыжи и торопит Ивана. Знаками он показывает, как идет пограничная полоса и как лучше ехать вниз. Иван кивает, вскидывает на вспотевший лоб шапку. Дышит тяжело, отрывисто. Урко прислушивается. Иван — тоже.
Все готово. Вот он, этот миг, к которому он столько времени стремился! Иван улыбается еле заметной в сумраке улыбкой, на глазах слезы. Он видит ответную улыбку Урко. Тот приблизил свое лицо и смотрит в глаза Ивана, впервые не отворачиваясь от его скривившегося рта.
— Урко!..
— Ифана!..
Обнялись.
Позади, внизу — неожиданный лай собак.
— Хювястэ, Ифана!..
— Хювястэ, друг!.. Ох, Урко! Совсем забыл. На том берегу Ифана-ярви неснятый капкан. Возьми.
Лай близко.
На небе — первые намеки на рассвет.
Иван отдает ружье Урко, поправляет мешок за плечами и ставит лыжи на спуск.
— Уходи скорей, Урко! Прощай!..
Иван скользнул в сине-серую муть сумерек. Урко по-прежнему стоял не двигаясь и уже не слыша Ивана.
Но через несколько томительных секунд, там, внизу, где сейчас должен быть Иван, раздался резкий, до нахальства своевольный в этой разбуженной лишь собаками тишине, выстрел.
За ним — второй.
Потом третий.
Урко тихо простонал и прикусил губу, но в это время на той стороне он услышал громкий окрик по-русски и лай собаки.
Урко облегченно вздохнул, облизал соленую от крови губу и услышал, что сзади вместе с собаками поднимаются к нему люди. Он снял с плеча ружье Ивана, размахнулся и бросил его в сторону.
Рядом послышался шорох лыж финских пограничников, энергично бравших подъем. Палки их взвизгивали о наст, как мимо идущие пули.
Светало…
Столкновение
И недели не прожил Дмитриев в родном доме. На пятый день, поутру, загромыхало под окошком — кто-то отчаянно бил палкой по наличнику.
— Тетка Анна! Тетка Анна! — послышался девичий голосишко.
Мать прянула было с постели, но старость и хворь осадили ее.
— Коленька! — простонала она из-за шкафа. — Выйди, милой, не пожар ли? Да шапку-то, шапку!
Он выскочил на скрипучее от морозца крыльцо — пиджак внакидку, рубаха навыпуск, ботинки — вертлявая, несерьезная для деревни обувь — на босу ногу. Под окошком стояла лыжница лет семнадцати, не больше. Глянула на непричесанного, заспанного Дмитриева и еще сильней забарабанила по наличнику.
— Тетка Анна! — кричала она.
— Тихо! — притопнул он. — С ума сошла, что ли?
Она неуверенно отшагнула от окошка.
— Телеграмма вам…
Пока он прикидывал в уме, чья же выросла такая красавица — из их или из соседней деревни, — девушка протянула ему помятый незаклеенный листок с единственной строкой:
«Николай Иванович приезжайте пожалуйста нас беда
Маркушева».
— Спасибо! — буркнул он, и почтальонша покатила назад по скользкой, уже по-весеннему потемневшей дороге.