Шрифт:
— Я ужинал, — предупредил Дмитриев, — Так почему недоволен?
— Сегодня я звонил в район, попал на правую руку, а она, Звягинцева, на мой вопрос о тебе собачку спустила — не твое, говорит, дело! Скандал, Колька! И на кой тебе это…
— Что?
— Да скандал этот!
— Странно, что ты не понимаешь, помнится, ты прекрасно разбирался в диалектике.
— Слушай: уволь ты меня от твоих умствований! Я ему о жизни, а он…
— И я о жизни, Андрей. Пойми: развитие — это спор.
— Ого! Вот как?
— Да. Так. Хороший, аргументированный спор как следствие нетерпимости к затянувшемуся покою.
Орлов подумал, потом схватился за вилку.
— Это тебя секретарство испортило: делать нечего, вот и мудрите в своих теориях, а потом плачетесь или в позу: обидели!
— Не заплачу. Не покаюсь. Не рассержусь на весь мир.
Дмитриев бодро пропел начало старинного романса, посматривая на занавешенное окошко Марии.
А утро и впрямь было седое. Туман не клубился, как по утрам над рекой, а висел над оврагом и по-над дорогой по просеке, ведущей в поселок, где уже запоздало и ненужно посвечивали лампочки на столбах. Туман этот не пугал друзей-автомобилистов, — стоит ли думать о пустынной лесной дороге до станции! — туман этот радовал обоих, особенно Орлова, ведь еще два-три таких утра — и снега как не бывало! Обнаженные поля покиснут деньков десять на ветрах, да на солнышке, удлинившем свой путь, посветлеют их горбы-трудяги, и, глядишь, пойдут по высоким местам первые трактора. На пастбищах проклюнется, зазеленеет, подымется трава, потом закучерявится, загустеет подсадом — выгоняй скот, вози молоко…
Машину Орлов пригнал из гаража сам, но до станции ехать велел Дмитриеву.
— Садись, сбрасывай дрему!
Дмитриев и сам хотел попроситься за руль, поэтому с особым удовольствием ощутил в ладонях бугристую прохладу баранки, легкое подрагивание машины. Развернулся и будто невзначай задел за звуковой сигнал.
— Не балуйся, — заметил Орлов и покривил губу: — Спит она.
— Засек! Все равно украду у тебя сестру, мы с ней договорились. Без пряников заигрываю, а украду!
— Без пряников — ладно, а вот без поста сегодня останешься — куда пойдешь?
— Ты хочешь спросить, где буду работать, когда меня выгонят? — Дмитриев задал риторический вопрос, но отвечать не торопился — выводил машину с проселка на шоссе. — Опыт, дорогой мой, учит, что самая лучшая работа — последняя работа. У меня есть такая на примете, только нужен напарник.
— Возьми меня!
— Не-ет, ты не годишься. Я возьму Маркушева, что из тюрьмы, немного повышу, так сказать, квалификацию — и пойдем мы с ним, два отверженных и презренных, на свою исконную работенку, где сам себе хозяин.
— Ну? На какую же? — "принял шутку Орлов.
— Работка хорошая: вечером ножик точим, утром — деньги считаем!
— Все равно поймают и приговорят к вышке! Или к пятнадцати годам работы у меня на ферме!
— У тебя еще можно, а вот если в «Светлановском» — тогда беда! Уж лучше я сразу к тебе прибегу. Сейчас поеду, скажу: сдаюсь, от слов своих отказываюсь, направьте к Орлову на исправление!
— Во-во! Я из тебя кислую-то шерсть повытру! А то ишь чего выдумал: на командира производства напал!
Орлов сидел, как сложенный охотничий нож, — ноги, торчавшие коленками выше щитка, были прижаты у него к животу. Руки он боялся трогать с места, чтобы не задеть водителя, и они были у него прижаты локтями к бокам. Тяжело с таким ростом в маленькой машине…
Негустой сосновый лесок в светлых подбоях березняков то набегал на дорогу, то отступал, открывая небольшие — гектаров по пяти-семи — поля, пока заснеженные.
Утро туманное, утро седое, Нивы печальные, снегом покрытые… —продолжал напевать Дмитриев.
— Что это у тебя за настроение сегодня? Как у безнадежно влюбленного: поешь…
— Маму вспомнил. Надо бы привезти старушку, — вздохнул Дмитриев.
— К чему бы это?
— К смерти, конечно. Сегодня умру.
— От чего?
— От щекотки. Держись!
Машину тряхнуло на ухабе — Орлов вжал голову в плечи и все так же — не отводя локтя от бока, воровски, — попридержался за щиток машины.
Нехотя вспомнишь и время былое. Вспомнишь и лица, давно позабытые…