— Ну, хорошо, а что же директор? Что же вы конкретно ему инкриминируете, если так можно выразиться? Правда, мы уже знаем кое-что, он сейчас признал целый ряд своих ошибок.

— Хотел меня опередить? Рецидивисты говорят: сам признался скидка будет, так, кажется? — усмехнулся Дмитриев. — Вы скажите, в чем он повинился, чтобы мне не повторяться.

За столом наступила некоторая заминка. Звягинцева и Беляев смотрели в листки исписанной бумаги.

— Перескажи коротко, — кивнул Горшков.

— Пожалуйста… — Звягинцева нахмурилась и с неудовольствием, то и дело заглядывая в листок, заговорила: — Он сам отметил неудовлетворительное состояние ветеринарной службы в совхозе, признал нерентабельность пасеки, идущей вразрез с общим, мясомолочным уклоном хозяйства. Бобриков признал также за собой вину за плохой контроль при отпуске продуктов в совхозную столовую, а также при списании продуктов на пищеблок непосредственно из совхозной кладовой, где имели место злоупотребления и были случаи хищения. Он даже признал, что лично брал цветы из совхозной оранжереи и возил их в город в качестве подарков. Надеюсь, вы не станете уточнять, кому возил? — слегка усмехнулась она.

— Нет, не стану, Зинаида Ивановна. Я просто знаю, но говорить об этом действительно не стоит.

— Если вы считаете, что можно что-то добавить, можете добавить. Это ваше право.

— Право защиты, — добавил Фролов.

— Я не собирал против Бобрикова подобных сведений, тем более в качестве защиты себя, но убежден, что подобные факты можно перечислять и дальше, не все они попадают под статью уголовного кодекса.

— Так что же вы имеете против Бобрикова? — с некоторым удивлением спросила Звягинцева.

— Он не должен работать директором совхоза, как, впрочем, и любого другого предприятия. Именно поэтому…

— Погоди! — Фролов прихлопнул папкой. — Разрешите мне! Погоди, Дмитриев! Ты подписывал акт комиссии?

— Акт обследования? Подписывал, — кивнул Дмитриев.

— Комиссия со всей ответственностью утверждает, — продолжал Фролов, — что состояние хозяйства в совхозе «Светлановский» хорошее. Экономическая база прочная. Удои… Только в последние месяцы удои стали немного хуже, чем в «Больших Полянах». По мясу план так же выполнен, как и в минувшие годы, а себестоимость литра молока на полкопейки ниже, чем в совхозе Орлова! Это что — шуточки? Это, скажешь, твоя заслуга? Нет, брат! Это его, Бобрикова, заслуга, нашего передового директора. Он прочно удерживает знамя передового совхоза, и я первый проголосую за то, чтобы товарищ Бобриков был награжден орденом за свои труды!

Страницы акта еще дрожали в руке Фролова, это видел Дмитриев, но странная вещь: чем дольше и горячей кипятился Фролов, тем спокойнее становилось на душе Дмитриева, да и те минуты, что уже прошли в этом кабинете, придали ему уверенности.

— Так что же у вас остается против Бобрикова? — уже с участием, как бы жалея Дмитриева, спросила Звягинцева.

— Прежде всего я должен сказать, что признания Бобрикова в своих делишках делают его не самокритичным, а просто жалким. Я еще раз убедился в том, что руководитель он безнадежный.

— Это голословно. Почему? — спросил Горшков, приглядываясь к Дмитриеву все внимательнее, он даже слегка повернулся к нему.

— Потому что он не свое занимает место, — ответил Дмитриев.

— Неубедительно. Пока нам кажется, что ты не свое занимаешь место!

— А вот это уже не разговор, товарищ Горшков. Так можно сказать и кое о ком из присутствующих.

После этих слов Дмитриев вспыхнул и снова натопорщился. Звягинцева заволновалась. Она похлопала ладонью по столу, умоляюще глянув на Горшкова, быстро заговорила:

— Мы уклонились от темы! Говорите дальше!

— Можно и дальше… — Дмитриев подергал плечами, уже не стесняясь и не досадуя на свою давнишнюю привычку. — Рассказ о деятельности Бобрикова я мог бы дополнить еще и не такими фактами, в каких он повинился перед вами, но считаю, что это не главное, эти факты лишь дополняют, а точнее — обрамляют главное, то есть суть этого человека. Нет, у меня к нему более серьезные претензии…

В кабинете стало совсем тихо. Успокоился даже карандаш под пальцем Горшкова. Дмитриев с трудом облизал вмиг пересохшие губы, Беляев тотчас налил и пододвинул ему стакан воды.

— У меня к Бобрикову самая серьезная претензия, какая только может быть к руководителю советского учреждения, — Дмитриев сделал большую паузу, оглядел всех подряд и, остановившись взглядом на Горшкове, отхлебнул воды.

— Какая претензия? — тихо спросил Горшков.

— Бобриков — плохой человек.

После этих слов установилось молчание, в котором ясно означилось ожидание чего-то еще, но Дмитриев больше не говорил. Тогда послышалось пофыркиванье — Фролов усмехался. Звягинцева сидела с озадаченным видом. Сам Горшков хмурился все сильней, а Фролов подергивался уже в откровенном смешке.