– Тогда куда вы девали Винифрида?

– Он во дворце.

– В каком дворце? Где?

– Здесь, в Лаоне, в королевском дворце.

– Что ему там делать?

– Да откуда ты свалилась, женщина? Ты что, не видела, что делается в Лаоне?

– Я не смотрела по сторонам. Я спешила сюда.

– Но что у нас коронация, ты хотя бы знаешь? Знаешь. А Винифрид крестник королевы. Кроме того, там приор Горнульф – опекун Винифрида. И к тому же принц Ги обещал Винифриду, что тот на церемонии будет держать корону перед епископом. Ну, и я думаю, после коронации он не сразу к нам вернется…

Короны, дворцы, принцы, епископы – все это было чересчур для бедной головы Деделлы. В ней что-то словно со звоном лопнуло, и долго сдерживаемые слезы хлынули ручьем. Она плакала так истово, что, казалось, все ее существо сейчас изойдет слезами.

Фарисей несколько растерялся. Ему давно уже не приходилось видеть столь отчаянных рыданий. Главное, он не мог понять, отчего женщина плачет: от горя или от радости.

Он осторожно положил руку ей на плечо. Она дернулась, но руки с плеча не сбросила.

– Знаешь что, – сказал он, – расскажи-ка ты мне все с самого начала…

Роберт не уехал сразу после коронации. И не только потому, что это подало бы повод к пересудам. Но ему не хотелось уезжать, не прояснив для себя… чего? Он и сам не знал. Кроме того, ему хотелось взглянуть вблизи на ту, которую называл когда-то «лучшим другом». Возможно, после этого он смог бы лучше понять, что ему делать. В соборе, где она представлялась лишь сияющей тенью, он ее не разглядел. Он думал, что это легко будет сделать на праздничной охоте, устроенной по случаю коронации. Но оказалось, что королева не любит охоту и никогда в ней не участвует. Об этом рассказали Роберту в Лаоне, восхваляя скромный образ жизни нынешней королевы, столь не похожей на ославившую свое имя Рикарду, которая, вдобавок ко всему прочему, была страстной охотницей. Она не случайно отошла тогда в тень, понял Роберт. Она все время держится в тени. Желает, чтобы люди забыли об ее преступном прошлом.

И они забыли.

И еще… Он представлял, что Эд сам может вызвать его к себе. «Брат, забудем прошлое и вспомним, что мы одна плоть и кровь…» Что ему стоит – теперь-то? И тогда… может быть, все изменится. Нет, про себя он твердо знал, что этого не будет, но сладко и упоительно было думать, что еще ничего не решено, что все еще может повернуться по-другому.

Но Эд по-прежнему не замечал его. Может быть, ему было просто некогда. Праздничные торжества мало занимали его. Теперь, когда он появлялся на людях, вокруг него были его главнейшие военачальники – ведь сразу после торжеств Эд отправлялся в итальянский поход, подготовка к которому шла уже давно. А может, он решил позабавиться, заставляя ждать? Не выйдет, дорогой братец, решил Роберт, и стиснув зубы, попросил через соответственных придворных чинов королевскую чету об аудиенции. В ответ явился тощий молодой человек, рыжий, носатый, веснушчатый, в темной одежде, отрекомендовался нотарием Феликсом и сообщил, что король и королева будут рады видеть графа Парижского завтра, в малом зале приемов.

Роберт попытался обдумать услышанное. Хорошо, что они откликнулись тут же. Но – в полдень? Когда дворец полон народу? И еще в зале приемов. Это значит, что никакой встречи наедине (чего он втайне опасался) не будет. Каждого, в том числе Роберта, должна сопровождать приличествующая свита. Разумеется, его свита не будет пышной, он не Эд, чтобы бросать людям вызов при каждом удобном случае…

Он позвал Ксавье, своего оруженосца, и отдал соответствующие распоряжения.

Когда-то эти двое уходили от него в предутренний туман по грязной парижской улице, навстречу своей неверной и страшной судьбе, а он плакал от любви к ним и от сознания собственного ничтожества. Теперь, когда туман рассеялся, они сидели перед ним на троне, а он стоял. коленопреклоненный, и в сердце у него не было места для любви.

Но – чувство собственного ничтожества?

Может быть…

Впрочем, «на троне» – это было не совсем верно. Скорее, это были два кресла на возвышении, за которыми, а также обок располагалась королевская свита.

Свита же Роберта оставалась у дверей. Сам он, как обычно, был в черном, а меч свой передал оруженосцу. Подойдя на положенное количество шагов, он преклонил колено и опустил голову, прижав руку к груди.

– Король и королева рады приветствовать у себя графа Парижского, – донеслось с заоблачных высот.

– Граф Парижский от всего сердца приносит свою преданность королю и королеве.

Роберт позволил себе чуть приподнять голову и сквозь опущенные ресницы взглянул на королевскую чету.

Эд изменился меньше, чем он ожидал. Разумеется, он стал старше, что называется, «заматерел», ведь ему было уже хорошо за тридцать, но в целом это был тот же человек, которого Роберт помнил по прежним бурным годам. Что же касается всей этой драгоценной чешуи, то и тогда уже королевские одежды помещались на его плечах столь же естественно, как кольчуга или рубище. Уже тогда льстецы шептались о нем «прирожденный король». Так что же?

Что до королевы, то он ее просто не узнал. Вернее, не узнал бы, если бы ему не сказали, кто это. Когда он ее видел в последний раз, ей было лет семнадцать, от силы восемнадцать – кожа, кости, мускулы и злость. Теперь перед ним была молодая женщина в расцвете здоровья и – что немало удивило Роберта, – красоты – ведь то лицо, что он ясно помнил, вовсе не было красивым. Одежда ее была менее роскошной, чем в соборе, но – у себя в Париже Роберту пришлось выучиться счету, – не менее дорогой. Во всяком случае, алый китайский шелк, из которого сшито ее платье, стоил не меньше, чем золотая парча. Покрывало, окутывающее ее голову, как подобает замужней женщине, было из тончайшего белого полотна, а венчала ее малая корона – чудо ювелирного искусства, такая изящная, что, казалось, устремилась бы вверх, если бы ее не удерживала подвеска с огромным рубином, спускающаяся на лоб.