– …конечно же, ведьма. Разве ты никогда не замечала за ней ничего… такого? Разве она ведет себя так, как положено?

– Но она ходит в церковь…

– Не в церковь, а в замковую часовню. А там всем заправляет Фортунат. Я Фортуната сызмальства знаю, он уже тогда был еретиком. А уж как попал под ее власть… Она и брата моего заколдовала, иначе как бы он женился на ней?

– Да… мне кажется… все эти книги… Никто на свете не читает столько книг…

– Вот. А что в этих книгах? От кого все эти знания? От кого еще женщина, да еще низкого рода, могла получить их?

– От дьявола… Может быть, сжечь книги?

– Не поможет. Зло уже свершилось. О, если бы я мог освободить брата от ее власти! Она сеет между нами рознь, она клевещет ему на меня, из-за нее я столько лет живу в опале, не видя родного брата! А теперь то, что я далек от двора, еще горше, потому что я узнал тебя. моя радость. Если бы не она, я мог бы появляться в замке открыто, и видеть тебя, не таясь.

– Но ведь я уже говорила… я готова бежать в Париж… жить там где угодно… лишь бы подле тебя… людские пересуды мне ничто…

– А я не приму от тебя подобной жертвы. Это недостойно тебя. И, кроме того, ты можешь гораздо больше помочь мне, если пока останешься в Компендии… мне и моему брату.

– Как я могу помочь… и королю к тому же… ведь его даже в Нейстрии сейчас нет.

– Это и хорошо, что его нет, что он далеко, в походе. Душа и ум его затуманены колдовством, он мог бы только помешать тебе.

– В чем?

– Я сказал тебе – более всего на свете я хотел бы освободить брата… от нее, от ведьмы. Но сам я этого сделать не могу – меня просто не пустят в замок, ты же знаешь. Не могу и ворваться в Компендий силой оружия – ведь это означало бы объявление войны родному брату. Поэтому все свои надежды я связываю с тобой.

– Со мной… я… освободить? Но как?

– Есть способы.

– Но она же ведьма… и обучена разным хитростям…

– Твое преданное сердце стоит всех этих колдовских хитростей. Ты говорила – она не замечает тебя, не обращает на тебя внимания. И это пренебрежение ей дорого обойдется.

Кажется, Ригунта начинала понимать. В сущности, убедить ее было не так уж трудно – сыграть на ее легкомыслии, легковерии и зависти к высокому положению, которое занимает не она, а другая, менее достойная. В самом деле, велика премудрость – натравить одну женщину на другую! Но ребенок… ребенок – другое дело. Здесь подобные уловки могут не сработать. Однако Роберт не собирался отступать.

– …а дурная кровь – хуже всего. Недаром колдунов всегда уничтожают семьями. Это не жестокость, просто иначе невозможно избавиться от дьявольской породы. Когда бьют волков, вместе с ними убивают и волчат, какими бы милыми и невинными те ни казались. Ведь, в конце концов, из детеныша, как ни старайся, все равно вырастет волк. Так и с ведьмами. Свое проклятие они передают по наследству своим отродьям. Сын ведьмы непременно вырастет колдуном, сын оборотня – оборотнем. А ты знаешь, как звали до замужества ту, которую нынче именуют королевой Теодерадой? Не знаешь, потому что была еще слишком мала и юна. Ее называли Оборотень.

– Оборотень?

– Да, и это правда. Об этом знают и каноник Фортунат, и приор Горнульф, и многие другие. Знают, но молчат. Чары действуют и на них.

– Но я уже год при ней, и ни разу не видела…

– Как она превращается? Думаю, что теперь она уже этого не может. Потому что она родила ребенка, и часть ее колдовских сил перешла к нему. Теперь оборотень – он. Подумай – будущий король Нейстрии – колдун, оборотень, запроданный дьяволу еще до рождения! Этого нельзя допустить!

Ригунта молчала, теребя пальцами ткань платья на коленях. Неужели, черт побери, он был недостаточно убедителен? Ведь нельзя же сказать: этот щенок стоит на моем пути к трону, нужно убрать его! А, собственно, почему нельзя? Если она так любит его, как клянется, пусть докажет. Правда, оставался еще «еврейский» довод. Но его Роберт приберегал напоследок, если другие не сработают. Он не верил в императорскую версию происхождения Азарики. Хотя он и в Оборотня больше не верил. А если это и правда, тем хуже. Она – его двоюродная сестра? Не страшно. Он переступил через большее, когда дал согласие на отравление Эда. Проклятие потомству ведьмы Юдифи, вечно встающему на пути потомков благородной Эрменгарды, бабки Роберта!

Но оказалось, что Ригунта обеспокоена совсем другим.

– Я хотела бы спасти Нейстрию… и тебя. Но я боюсь. Если король узнает… мне страшно даже подумать об этом…

– Когда чары спадут, он будет тебе только благодарен за то, что ты избавила его от ведьмы и ее отродья.

– А… если нет?

Но на это у Роберта был уже готов ответ: – Что ж, тогда тебе действительно придется сразу же бежать в Париж. Ведь причины, которые держат тебя в Компендии, к тому времени исчезнут. И если, не дай Бог, мой брат… ну, ты понимаешь… Ты будешь уже в Париже, обвенчана со мной и под моей защитой. Он не сможет причинить тебе зла. – Роберт засмеялся. – И, быть может… да что «быть может», наверняка по прошествии времени королевский титул, который теперь носит столь недостойная, перейдет к графине Парижской, моей супруге… тебе, моя радость. – Продолжая смеяться, он обнял ее. – Спасительница Нейстрии!

И, конечно, она согласилась. Как она могла не согласиться? Есть у женщин всех сословий пароль: «Я все сделаю для тебя, любимый!» – и он означает готовность пойти на великий подвиг и на тяжкое преступление, тратить молодость, красоту и здоровье в грязных, безнадежных и отупляющих трудах, отречься от родных и близких, стлаться под ноги и бросить на костер самую жизнь, чтобы он, этот любимый, мог погреть руки в холодный зимний день. И все за небрежную ласку, за мимолетно брошенное слово, за ничто. Можно называть эту готовность прекрасной, можно называть ее жалкой и рабской, можно вообще считать ее злостной выдумкой, но она существует. И та, что умерла в страшных муках в пыточной камере, и та, чья жизнь дотлевала огарком в монашеской келье в Анделауме, узнали это. А потому не следует обвинять мужчин в преступлениях, которые ради них совершили женщины. Они сами, по собственной воле, выбрали этот удел. И разве та, против которой и была нацелена интрига, женщина, уединившаяся в угловой башне Компендия, в покоях, где на столах лежали своды законов, и свернутые карты, и сочинения хронистов, и латинские поэмы, и короткий меч в потертых ножнах, покрываясь пылью, висел на стене – разве она не знала этого? О, лучше других. И когда меч этот был в ее руке, а на губах – боевой клич дружины, разве эхом его не отдавались все те же самые, извечные слова? И если бы она, Азарика, Оборотень, королева Теодерада, взглянула бы на Ригунту, она, словно в кривом зеркале, узнала бы жуткое отражение собственных помыслов, желаний и поступков – все для него, ничего для себя. И, может быть, сумела бы понять и простить. Может быть, потому что она, единственная из названных здесь женщин, пройдя через кровь и огонь, позор и боль, никогда не мечтала ощутить на своем лбу тяжкий холод короны.