Если все и не развалилось окончательно, то лишь потому, что существовали привычки, вколоченные в здешних обитателей долгой муштрой. Солдаты не разбежались. Как-то само собой отправили гонца к Эду. И Альбоин старался не думать о том, что случится по прибытии гонца. Но не мог. Не мог он и не вспоминать о событиях достославного 888 года, и о том, что пережил тогда. Но здесь не могло быть никакого сравнения. Ни преданностью, ни обязательствами он не был связан с Аолой, и мог сохранять свободную волю. Но за эти годы он, как и большинство высших должностных лиц в Компендии, стал «человеком королевы». И со смертью королевы становился никем.

Но даже этот «никто» по-прежнему оставался живым человеком, на которого была возложена обязанность охранять королеву и наследника престола. А их убили. И убийцы не были найдены.

Альбоин был в отчаянии. На других «людей королевы» тоже надежда была плоха. Феликс, например, после перенесенного потрясения стал заикаться от любого шороха и даже без оного.

Единственным, кто сохранил какое-то присутствие духа, был Авель – хотя в данном случае его следовало бы именовать приором Горнульфом – отчасти потому, что у него, как у священнослужителя, было особое отношение к смерти, отчасти по отсутствию воображения. Он загнал обратно в обитель Эммерама, слегка повредившегося умом и бродившего по замку и округе с воплями: «Отошло благословение от Нейстрии!» – смущая тем самым и без того напуганный народ. Он же и принял на себя погребение усопших. Фортуната похоронили на кладбище близ Компендия. Относительно же места вечного упокоения королевы и принца была неясность – хоронить ли их в императорской усыпальне в Лаоне или в одном из монастырей. Спросить было не у кого, завещания не существовало. Горнульф припомнил, что королева в его присутствии как-то говорила Фортунату, что после смерти желала бы быть погребенной в монастыре святого Вааста, где в юности был заживо погребен Гвидо Каролинг. Возможно, это было сказано не всерьез. Но приор Горнульф шуток не понимал, мрачных в особенности.

Похороны состоялись в монастыре святого Вааста.

Примерно в это же время растерянный Горнульф сообщил Альбоину, что объявился Нанус. Альбоин вначале оторопел, а потом велел позвать мима. Ему давно хотелось вцепиться кому-нибудь в горло, а Нанус для этого превосходно подходил. Королева в свое время распорядилась, чтоб к ней доставили кого-нибудь из шпионов-комедиантов. Потом она пояснила Альбоину, зачем – надо отыскать человека Фулька в Лаоне. И если бы этот урод бескостный соизволил прибыть пораньше, королева и принц, может быть, остались бы в живых.

Альбоин некоторое время отводил душу, избивая Нануса и вопя: «Где ты шлялся, сукин сын? Где тебя носило, выродок?», а Нанус терпеливо сносил все это, словно и в самом деле был бескостный. Потом, когда Альбоин ненадолго оставил его, чтобы перевести дух, объяснил, плюясь кровью:

– Я в Бургундии был. Раньше никак не поспевал.

Альбоин был уже готов снова пнуть его в поддых, но передумал.

– Вставай, – сказал он. – Убил бы я тебя с наслаждением, но есть дело. Фульк, конечно, Фульк… Человек Фулька… Если ты не смог найти его, чтобы спасти королеву, найди, чтобы отомстить!

Роберт получил известие о смерти королевы и принца, когда провожал почетного гостя – Бозона, графа Прованса. Этот владетельный сеньер провел в Париже уже целую неделю, и Роберт принимал его как нельзя более пышно, устраивая в честь него пиры, охоты и потешный бои, хотя радость праздника несколько омрачала прочно установившаяся дурная погода. Поэтому графы и их приближенные большую часть времени проводили в пиршественном зале.

Услышав о страшной судьбе, постигшей его невестку и племянника, граф Парижский горько разрыдался. Роберт плакал, и слезы его не были притворны – он сам был потрясен искренностью своих слез. И еще он не знал, кого оплакивает: Озрика, друга юности? Королеву? Принца? Может быть, себя?

А слезы лились неостановимо.

Мысль связать исчезновение Ригунты с преступлением пришла в голову Альбоина только спустя несколько дней. Ригунту принялись старательно искать. Но не нашли. Никогда не нашли. Ее тело на дне старого высохшего колодца было завалено слоем камней, щебня и прочего мусора, который не так давно оставила здесь Деделла – как будто нарочно для того, чтобы Ксавье мог употребить его в дело.

Такова цена женской самоотверженности.

Фульк, все еще выжидавший по владениях вдовствующей герцогини Суассонской, узнал вести от гонца, посланного Гунтрамном из Лаона. И сразу же заторопился в путь. Некогда было даже порадоваться успеху предприятия. Нужно было действовать. Не так давно он говорил Роберту, что ради торжества справедливости готов даже поступиться Нейстрией. Но это было раньше. Роберт в качестве короля Francia Oscidentalis никак не устраивал Фулька. Он склонен к самостоятельности, неплохо соображает и слишком легко обучился лицемерию. Нет, королем должен быть Карл. И вообще Фульк мог рассматривать Роберта как союзника лишь временно. Предательство быстро входит в привычку – это Фульк знал по себе. А поэтому нужно было соединиться с герцогом Рихардом Бургундским и его войсками раньше, чем Роберт успеет предпринять какие-либо решительные действия – например, двинется на Лаон. Правда, в том случае, если Эд не сгинет в Италии и вернется с войском, всегда можно будет натравить его на Роберта, известив, что младший братец приложил руку к гибели жены и сына короля. Для этого даже гонцы не понадобятся. Для Эда будет достаточно слухов. Ну, а вдруг Гвидо Сполетский уничтожит Эда, и Роберт станет полновластным хозяином? Нет, этого нельзя допустить. Из-за нескончаемых дождей передвижение было затруднено, однако герцогиня выручила канцлера, предложив воспользоваться своими конными носилками. Это тяжелое и тряское, но прочное сооружение влекли четыре крепких мула, каждого из которых вел под уздцы погонщик. Прочая свита архиепископа передвигалась верхом на мулах и лошаках и вынуждена была мокнуть под дождем.

Резиденция герцога Бургундского находилась в городе Дивион, неприступной крепости, ничем не уступавшей лучшим цитаделям Нейстрии. Туда-то и поспешал канцлер. Поезд его немилосердно вяз в грязи, что доводило Фулька до бешенства. Ему казалось, что каждый час промедления добавляет сил его врагам.

Близилась переправа через Оскару. Посланный вперед управитель сообщил, что из-за непрестанных дождей река поднялась необычайно высоко для этого времени года, и переправа вброд невозможна. Надо искать мост. Это еще больше разозлило Фулька, и даже сообщение одного из погонщиков, ранее бывавшего в здешних местах, что мост есть, и неподалеку, в нескольких часах пути, не успокоило его. Он велел немедленно поворачивать к мосту. Свита слабо запротестовала, прося о том, чтобы немного согреться и обсушиться на ближайшем постоялом дворе. Погонщики с надеждой взирали на умоляющих свитских. Но Фульк ничего не хотел слушать.

– Поворачивай! – кричал он. – А если кто отстанет – пусть отстает! Вперед! Вперед!

Мулы епископа затрусили дальше, погонщики, задыхаясь и хлюпая глиной, бежали рядом. Свита и в самом деле заметно отстала. Дождь хлестал, не переставая. Но мост над разлившейся, бурлящей Оскарой все еще не был притоплен.

И мулы, и погонщики скользили по набухшим, осклизлым бревнам, и носилки почти не двигались. Разъяренный канцлер высунулся из носилок и с криком: «Торопитесь, скоты! Всех перевешаю!» – начал охаживать и людей, и животных епископским посохом. Те рванулись вперед.