И тащит из галифе портсигар, золотой, а может, под золото крашенный.

Я беру папироску, говорю:

— И ты покури, вашбродь, как тебе скоро тоже в землю черед.

Он усмехается.

— Это как?

— А так: где Волга, а где ты? Вы от нее бежите и бежать будете. Пока всех вас до единого не изведем. Помяни мое слово.

А он, казара, ухмыляется.

— Ты-то, Мокичев, меня не кончишь, еще не докурю — ноги задерешь.

Достал он револьвер, крутанул барабан — и мне в живот, с двух шагов…

Щелкает выстрел, и — хочешь верь, хочешь нет — я стою, а казачишка — навзничь, как с корня срезан.

И тут вылетают к увалу конники — звезды на буденовках зарей горят! Потом уже узнал: красный Московский отдельный эскадрон.

Каратели — на коленки: «Простите бога для, мы по нужде убивали, нас офицер понуждал!»

Однако наши казару не пожалели и — голова за голову! — побили всех. А меня — в госпиталь, на чистую коечку. И орден мой, и билет — подумать только! — у беляков отняли и воротили по принадлежности.

Ладно, думаю, голова на плечах — шапка найдется. Подлатался маленько — и снова на фронт. Только-только в окопы залез — завалило меня землей до потери сознания. Оклемался, выбрался из той могилы и — на тебе! — колчаковцы возле. А я — близ пулемета и деваться некуда: болото окрест. Замок из «максима» выхватил — и в трясину его.

Неково больше делать! Ступай снова в плен, Михаил Мокичев!

Отняли у меня колчаки снова и орден, и партийный билет, и, скажу тебе откровенно, уважаемый друг, стало на душе кручинно совсем. Ведь всякому терпению — мера! Сколько же колотиться в беде!

Оказалось: недолго. Полковничек у них там один, говорит:

— Которые партийные — тех к стенке, без следствия и суда.

Стали мы в одноряд на берегу речушки плюгавой, к смерти приготовились. Офицеришка платочком махнул: «Пли!»

Как понял я, что пуля в меня уткнулась, хлоп на спину и глаза на лоб завел. Левый сапог кровью налит, а я, поверь, в радости: малое горе — пуля в ноге. Живой же!

Присыпали меня маленько землей, валяюсь без звука, зубами и то не скриплю.

Долежал до вечера, встать хочу — не умею: вроде новорожденного телка, ноги не держат. Кое-как водрузился на четвереньки и к воде: попить.

Тем часом один старик ехал на быках, сено вез. Увидел меня, бедолагу, умыл, напоил, в сено упрятал.

Три дня я у него в подполе спал и жил без голода. А на четвертый вошли в сельцо красные, взяли меня в лазарет, а старику-спасителю — благодарность в приказе и коня нестроевого сверх того.

Из лазарета списали по чистой: «Езжай домой». Еду. На станции Ольховка вижу: военные поезда стоят. Любопытствую: чей полк? Отвечают: Минский. Я нашел его командира, спрашиваю: «Пускай старики воюют, а я — в кусты?» Усмехается комполка и зачисляет меня, без сомнений, в пешую разведку. И вновь война. Мы на них, на белых, то есть, они — на нас. Сплошной вертёж!

Скажу коротко: война — она война и есть. Еще два раза дырявили пули, и контузию я не минул, и снова вышло мне награждение — часы.

А потом еще клинком меня задело — и списали совсем окончательно к маме в Кыштым, чтоб сидел на завалинке и семечки лузгал.

Вот так и оказался я в Уральском партизанском отряде, где лес и чистый воздух отечества быстро меня излечат. На том и закончу рассказ, уважаемый Александр.

Санечка пристально поглядела на Мокичева — и показалось, что она уже давно знает разведчика и понимает его главную суть — железную преданность революции. И понадобилось для узнавания всего тридцать часов, ибо люди такого типа ясны и проглядны насквозь.

Лоза вспомнила, как познакомилась с Мокичевым, и строгие черты ее лица несколько смягчились.

А было так: командир отряда, выслушав чекиста, несколько секунд молчал, потом весело кивнул головой, приказал штабным:

— Добро. Позвать сюда Мокичева.

Санечка думала — приведут пожилого бородатого дядьку, старожила этих глухих и дремучих мест, осторожного, немногословного нелюдима.

А в землянку втиснулся парнище, косая сажень в плечах, шашка в черных ножнах и наган в кобуре.

Свет от коптилки упал на его лицо, и Лоза увидела серые озорные очи, веселые усики торчком, залихватский чуб из-под пехотной фуражки.

Командир, судя по всему, любовался этим крепким парнем, будто сколоченным молотками в кузне.

— Кому тут понадобился? — спросил Мокичев хриплым баском и похрустел костями, потягиваясь. — Только-только сон мне привиделся: сготовила маманя громадный пирог с мясом, сел я за стол, рот раскрыл, и вот — на тебе! — в штаб.

Все с улыбкой глядели на разведчика, не бранили за многословие и шутки, и Лоза подумала: у парня, надо полагать, особое, уважаемое положение.