Еще не заснули — крики в селе: вот она, казара.

Мы — к старухе.

— Бабка, спрячь, хоть куда!

— Полезайте в подпол, родимые!

Мы — вниз. Сидим без дыхания, слушаем, что наверху?

Через сколько-то времени — топот; они, казачки, пьяные, слышно.

— Давай, — кричат, — ведьма, курей и сливок. Жрать хотим!

Бабка в слезы.

— Какие куры и сливки? Водинки, и той нет!

Казачье орет:

— Красным есть, нам нету! Гляди, коли что сыщется, — дом спалим!

Тут еще громче зарыдала старуха и говорит:

— Что-нибудь принесу, чтоб вас анчутка взял! И тащит свое последнее.

Нажрались они бабкиных сухарей, водки из фляжек насосались, плясать стали, белая банда.

Куют у нас над головой сапожищами, а мы молча губами шевелим, чтоб выдержать это.

Обезножели они наконец, опять к столу привалились, один дурак другому языком виляет:

— Слышь, Петька, а Петька! Тащи хрычовку в кровать, еще справный божий одуванчик, ха-ха!

А Петька отвечает:

— Ее не в кровать, суку, а к стенке прислонить надо: у ей сын к красным убег!

— Не гоношись, друг, — унимает первый дурак, — всему свой черед. Как нам далее идти, — мы красного петуха бабке на крышу посадим. Она все красное очень даже обожает!

И оба до хрипа хохочут.

Потом слышим: старуху в сарай прогнали, на пол повалились — и храпят.

Может, час прошел или полчаса, пошептались мы друг с дружкой во тьмище своей и решаем: напилось казачье добезума, вылезать надо. А нет — сожгут, идолы, с избой вместе.

Крышку над собой, не дыша, подняли и — к казаре. Так они, бедолаги, и не догадались, как угодили в ад.

Выскочили мы во двор и — бабке на ухо:

— Беги, куда глаза глядят. Мы белых передушили. Зарыдала вновь бедная старушка и поспешила прочь.

И мы — со двора.

Подались в лес — куда ж еще? — и до самого света на запад, на запад… Утром поглядели с опушки — село видать. Кто там — белые, красные? Разведка нужна, а мы — в грязи и рванье. Как идти? А надо. Кинули жребий — мне выпало.

Добрался я до околицы, только решил в окно стучать — пес забрехал.

Выходит женщина на крылечко и видит: мужик почти голый и черный, как арап, и казацкий карабин на нем.

— Караул! — кричит и валится назад себя в обморок.

Побежал я к своим в лес: «Экая, — думаю, — дура!»

А Муха мне говорит:

— Тебя зачем, глупца, посылали? В разведку. А ты что творишь?

Решили мы тогда — скопом в село идти. В огородишко один сунулись, глядим — военный трубкой дымит. Скрутил я ему лапищи за спиной, спрашиваю:

— Кто такой?

А он не больно пугается.

— А ты — кто?

— Я — красный. И могу тебе зубы посчитать!

А он смеется и ропщет:

— Ежели красный, так чего ты меня, дурак, связал? Я тоже красный.

Мы на радости забыли, что он связанный, и обнимаем родненького в неудобном его таком положении.

Ладно, пошли в штаб, допросили нас, приодели маленько — и по взводам. И угодил я в команду пешей разведки 4-го Петроградского полка. Не куда-куда, а в разведку!

Вскорости доказал я делом, на что гожусь, и приняли меня в Российскую коммунистическую партию большевиков, очень большая честь, браток!

Говорит мне однажды командир разведки:

— Ты теперь форменный большевик, товарищ Мокичев, и должен пример показать.

Я отвечаю:

— Так точно. В чем дело?

— Переплыви, на чем можешь, Белую, явись в деревню Малые Мышты и погляди, что и как?

Я каблуками щелкаю.

— Есть поглядеть!

Надеваю пиджачок, брючишки потертые и прочее, что надо, и гребу на тот берег в плоскодонке, лучше сказать — в душегубке: одни дыры. Пока добирался, — потонула. Спасибо — у берега.

Пришел в деревню Мышты, огляделся — бойцы. Наши? Белые? Ничего еще решить не успел — гляжу и глазам не верю. Идет мне, Мишке Мокичеву, навстречу не кто иной, как Мишка Мокичев, то есть мой любимый двоюродный брат, и рядом с ним другие наши кыштымские парешки.

Я им безразлично говорю:

— Привет, господа белосолдаты!

Они отвечают:

— Обидный он, твой привет. Нас силой мобилизовали.

И меня ни о чем не спрашивают. В ту пору многие, как и я, в опорках скитались: иные от частей отбились, иные из переделок всяких домой брели.