— Не такой я человек, пан, — заставить меня. Еще тот гад не родился, чтоб я под его дудку подплясывал. Доброволец.

Старики глядят искоса, головами качают с укором.

— У него, у Мокичева, что ни слово, то рогатина. Всё супротив.

И стараются выручить как-никак:

— Не со всем умом, парень.

— Чад у него в голове.

— Несмысленыш еще, губы босые.

А чех начинает зубами стучать, орет:

— И волчонок — волк!

И кричит конвою приказ. Тот на меня кучей.

М-да… жалиться некому да и не пожалкует никто. Молчу. Я молчу, они пластают. Сколь били — сказать не могу. Хоть бы сознание кончилось. Нет же, все помню. Рвали они себе жилы, рвали, из сил выбились. Сволокли меня в голбец, прохладись-де во тьме до утра.

Лишь рассвело — тащат наверх, удивляются, слышно — «теплы еште!» [64] .

— Ну, как, Мишка Мокичев, — лает комендант, — будешь ты мне сказать, где база красных банд!

А я отвечаю:

— Приходи вчера. Потолкуем душевно, скотина!

Комендант — знак конвою, тот — за шомпола.

И так, поверишь ли, восемь дней изгалялись, уже и разум терять стал. Выходит: жил не жил, а помирай.

На девятые сутки доставили к чеху, гляжу — папаня и матушка стоят, слезы утирают.

Комендант пенится:

— Тащите щенка домой. Мал он есть, а то бы…

Маманя не дослушала ишо, хвать меня за руки и волочит восвояси. Отец — сзади, ворчит чего-то, чего уж — не знаю. А я — что ни шаг, то и спотычка и слова тяжелы.

Ладно, полежал я в дому, сколь мог, за ворота выходить стал. Дружки гомонят: «В Карабаш беги. Там, на кордонах, партизаны сбиваются».

Вот это резон. Взял я сколько-то хлеба и отправился в Соймановскую долину, своих искать.

Только от дома — шаг, и вот тебе — в Шатровском переулке парни наши с кем-то дерутся. Я уже кое-чему учен, в долбушку не лезу, на отшибе кручусь. Не успел поглазеть — чехи на конях. И нагайками по людям! Один из них и меня свинчаткой по плечам — как такое терпеть! Я — заборину из ограды и тем бревешком — иноземца по голове. Он из седла улетел и лежит, как полено, будто не дышит, гад!

Я, конечно, бежать, подалей от дома, к могилкам кыштымским, к лесу.

А чехобелые в меня палят из винтовок, из револьверов тоже. Я в переулок, огородами, петляю, как заяц-русак, на обгонки с пулями. Вот так до кладбища и добег. А оттуда уж — в тайгу, в чернь [65] .

Два дня кружил, ажно отощал; дымари жег, чтоб комары не сожрали.

На дорогу выскочить опасаюсь — чехи окрест. Однако хлеб кончился, вода в болотах душная, луковки, и той нету.

И решил я к себе податься, харч запасти, тогда уж в путь. Да и, признаться, была надежда — не узнал комендант, кто ихнего конника от души пришиб.

Вхожу в дом, а под божницей сидит мой истязатель и говорит со злобой:

— Ага, доброволник! Велми те просим!

И сует мне револьвер под нос.

Тогда батя ему, подлецу, кланяется.

— Господин военный начальник, исполните бога для, мою отцовскую просьбу: мой мальчик оголодал и обносился в лесу. Я его покормлю, сменю ему одежонку и сам приведу до вас. Даю в том слово.

Комендант, собака, по усам пальцами, потом по столу постучал, ответствует:

— Добре, татинек. Но твоя голова — залог.

Ушел он. Мать меня покормила, одела в новое. Говорю отцу:

— Сам понимаешь: тут мне все одно смерть. В Карабаш побегу.

— Нет, сынок, — качает отец головой, — раз поручился я, то должон слово сдержать и тебя представить. Да и то учти: сбежишь — на мне ответ. Головы не сношу.

Вздохнул, добавляет:

— Идем к иродам, а там уж спасайся, как можешь.

— Ну, идем.

И направился я собственными ногами к пуле, либо к веревке своей.

Взяли меня под караул и тут же — на вокзал. И покатилась теплушка — арестант, фельдфебель и три рядовых — в город Екатеринбург, на север.

Едем под самое утро — Волчья звезда впереди горит, то есть Большая Медведица, а вон молоденький месяц на горбу, рожками вверх в облаке нежится. И может статься, в последний раз я на всю эту благодать гляжу.

Но тут усмехнулся вслух и говорю про себя: «Ладно, умирать так умирать, лишь бы живым остаться!»