Молчание. Белые пряди волос в лунном свете.

— И в отличие от тебя никто не говорил мне, будто я не справлюсь, потому что я могу справиться! Я прекрасно могу справиться. И всегда могла. А ты мне тут говоришь, что будешь чувствовать себя лучше, если я не стану так много пить, и тогда ты не будешь чувствовать себя виноватым.

Молчание.

— Ты ведь так говоришь?

— Я обо всем позабочусь.

Мягкое прикосновение ее тела, запах холодного соленого ветра, ее сочные губы — все именно так, как я и представлял.

Следующий день, восемь утра.

Дольки апельсина, ломтики яблока, дыни на фарфоровой тарелке. Омлет, немного сыра.

— Я, наверное, сплю. Неужели ты действительно ешь нормальную еду? А где кола и картофельные чипсы?

— Господи боже мой, Джереми! Ну что ты ко мне привязался! Я прекрасно знаю, что невозможно прожить на одних только картофельных чипсах и коле.

Сейчас мне лучше помолчать.

— И вообще, Джереми! Мне надо тебе кое-что сказать.

— Я тебя внимательно слушаю.

— Можно мне купить тебе пару твидовых пиджаков, которые хоть будут по-человечески сидеть на тебе?

В таком месте, как Кармел, подобное невинное замечание может дать старт забегу по магазинам. Что мы и сделали.

Как только мы вернулись в Сан-Франциско, я приступил к работе над новой картиной. Еще один шаг вперед после «Святого причастия». Идея картины возникла, как только я вошел в гостиную и посмотрел на кукол. «Белинда с куклами».

Почтовый ящик был забит посланиями от Дэна, а еще письмами из Нью-Йорка и Голливуда. Я высыпал всю эту гору писем на стол, даже не потрудившись их распечатать, отключил автоответчик, выключил звонок телефона и поднялся в мастерскую.

— Будь добра, сними одежду, — попросил я Белинду.

Я собирался фотографировать ее прямо здесь, в гостиной, на диване времен королевы Анны, том самом, что фигурировал в книгах об Анжелике.

— Еще один шедевр, которого никто никогда не увидит, — начав стягивать джинсы и свитер, рассмеялась Белинда.

— Лифчик, трусики, все, пожалуйста, — щелкнул я пальцами, чем вызвал у Белинды новый приступ смеха.

Белинда вынула заколки из волос, потом сгребла вещи в охапку и отнесла в коридор.

— Замечательно, — установив свет и треногу, сказал я. — А теперь садись на диван, а я рассажу вокруг тебя кукол.

— А у них есть имена? — спросила Белинда и протянула руки, чтобы взять у меня кукол.

— Мэри Джейн, и Мэри Джейн, и Мэри Джейн, — ответил я, объяснив, какие из них французские, а какая немецкая. — Вот это Брю, стоит немерено, а улыбающийся малыш называется пупсом.

Мои объяснения еще больше развеселили Белинду. Она нежно трогала их спутанные парики и выцветшие платьица. Ей понравились куклы размером побольше, девочки с длинными локонами. Серьезные личики, темные нарисованные бровки. Правда, тут не хватало чулочка, там — туфельки. Нет, надо срочно навести порядок. И сменить ленточки в волосах.

Хотя на самом деле и без чулочек и туфелек они были чудо как хороши, даже несмотря на сколы и истлевший тюль. Но я ничего не сказал Белинде и молча следил за тем, как ее тонкие пальцы сражаются с крохотными пуговками.

Да, именно то, что надо!

И я начал фотографировать. Белинда подняла на меня удивленные глаза. Снято. Прижала к обнаженной груди куклу Брю с длинными волосами, и они обе таращили на меня одинаковые голубые глаза. Усадила кукол себе на колени. Снято. Перекатилась на живот и вытянулась на кушетке среди разбросанных кукол, с их торчащими капорами и шляпками с перьями: подбородок покоится на согнутой в локте, утопающей в красно-коричневом бархате руке, выставленная на всеобщее обозрение голая попка — гладкая, как у младенца. Снято.

Потом Белинда взяла самую большую куклу: кудрявого немецкого пупса в ботиночках на пуговицах, — и легла на спину, раздвинув колени. А куклы смотрели на нее блестящими стеклянными глазами.

Я заметил, что она, как всегда, впала в транс, едва я защелкал затвором фотоаппарата.

И наконец, когда она соскользнула с кушетки, опустилась на колени и повернулась вполоборота, прижимая к себе Брю, по мечтательному выражению ее лица я понял: вот она, моя следующая картина. Две картины — эта и с Белиндой на латунной кровати — ждали меня впереди, и весь остальной мир сразу перестал для меня существовать.