В час дня Гаррати вновь провел инвентаризацию. Сто пятнадцать миль позади. Они находились теперь в сорока пяти милях к северу от Олдтауна, в ста двадцати пяти милях к северу от Огасты, центра штата, до Фрипорта оставалось сто пятьдесят миль (или больше… Гаррати страшно боялся, что между Огастой и Фрипортом больше двадцати пяти миль), до границы Нью-Хэмпшира около двухсот тридцати. И был разговор о том, что до границы Нью-Хэмпшира группа доберется наверняка.

В течение довольно долгого времени — минут, может быть, девяноста — никто не получал билета. Все монотонно вышагивали милю за милей среди соснового леса, едва прислушиваясь к приветственным крикам. Гаррати обнаружил, что к постоянной деревянной ноющей боли в обеих ногах и периодически возникающей боли в ступнях добавились приступы боли в левом бедре.

Затем, около полудня, когда жара достигла высшей точки, карабины вновь напомнили о себе. Парень по фамилии Тресслер, номер 92, получил солнечный удар, свалился без сознания и был расстрелян. У другого участника начались конвульсии, он пытался ползти на карачках, издавая невнятные звуки, и заработал билет. Ааронсон, номер 1, остановился на белой линии из-за судорог в обеих ногах и застыл как статуя, обратив напряженное лицо к солнцу; он также был расстрелян. Без пяти минут час еще один, кого Гаррати не знал, получил солнечный удар.

«Вот где я теперь», — подумал Гаррати, обходя дергающийся, бормочущий предмет. Он видел сверкающие, как бриллианты, капельки пота в волосах измученного и приговоренного к смерти мальчишки. «Вот где я теперь, неужели я не могу отсюда выбраться?»

Прогремели выстрелы, и школьники-скауты, сидевшие на тенистом пятачке у обочины возле своего походного домика на колесах, зааплодировали.

— Хочу, чтобы появился Главный, — зло сказал Бейкер. — Хочу видеть Главного.

— Что? — машинально переспросил Абрахам. Он заметно исхудал за последние часы. Глаза ввалились. На щеках и подбородке появился голубоватый намек на бороду.

— Хочу насрать на него, — сказал Бейкер.

— Успокойся, — сказал ему Гаррати. — Просто успокойся.

Он уже успел избавиться от всех предупреждений.

— Сам успокойся, — огрызнулся Бейкер. — Подумай, что с тобой будет.

— У тебя нет никакого права ненавидеть Главного. Он тебя не заставлял.

— Не заставлял меня? НЕ ЗАСТАВЛЯЛ? Да он УБИВАЕТ меня, понял?

— Это еще не…

— Замолчи, — резко бросил Бейкер, и Гаррати замолчал. Он провел ладонью по шее и стал смотреть в белесо-голубое небо. Его тень съежилась бесформенной лужицей почти под самыми подошвами. Он достал третью за этот день флягу и осушил ее.

Бейкер обратился к нему:

— Извини. Я не хотел на тебя кричать. Мои ноги…

— Ну конечно, — отозвался Гаррати.

— Все мы такими становимся, — продолжал Бейкер. — Мне иногда кажется, что это и есть самое худшее.

Гаррати закрыл глаза. Ему очень хотелось спать.

— Знаешь, чего мне хочется? — спросил Пирсон. Он уже шел между Гаррати и Бейкером.

— Насрать на Главного, — отозвался Гаррати. — Всем хочется насрать на Главного. Когда он появится в следующий раз, мы всей оравой кинемся на него, стащим с машины, разложим на дороге, снимем штаны…

— Мне не этого хочется. — Пирсон шел походкой человека, находящегося в последней стадии опьянения, которая еще позволяет воспринимать окружающее. Голова его болталась из стороны в сторону. Веки поднимались и опускались, как сумасшедшие жалюзи. — Это не имеет отношения к Главному. Я просто хочу уйти в поле, лечь на спину и закрыть глаза. Просто полежать на спине среди пшеницы…

— В Мэне не сажают пшеницу, — сообщил Гаррати. — У нас растут травы для покоса.

— Хорошо, в траве. И сочинить стихотворение. И уснуть.

Гаррати пошарил в карманах нового пояса; почти все были пусты. Наконец он отыскал бумажный пакетик соленых хлопьев и стал глотать их, запивая водой.

— Чувствую себя решетом, — сказал он. — Пью воду, а через две минуты она выступает на коже.

Опять рявкнули карабины, и еще одна фигура грузно рухнула на дорогу, как движущаяся заводная игрушка, у которой кончился завод.

— Сорк пять, — невнятно пробормотал присоединившийся к ним Скрамм. — Ткими темпами мы и до Порльнда не дыйдем.

— Что-то голос у тебя неважный, — заметил Пирсон; в его собственном голосе можно было при желании уловить осторожную оптимистическую нотку.

— Мне пвезло, у меня телослжение крепкое, — весело откликнулся Скрамм. — У меня, по-моему, темпратура.

— Боже мой, да как же ты еще идешь? — ахнул Абрахам; в его голосе слышался суеверный страх.

— Я? Ты обо мне? — парировал Скрамм. — Ты на него псмри! — Он указал большим пальцем вбок, на Олсона. — Он как идет, хтел бы я знать!