— Гаррати!

Он с удивлением вскинул голову. Он только что снова задремал. А рядом с ним уже шагал Макврайс.

— Как себя чувствуешь?

— Чувствую? — осторожно переспросил он. — Вроде нормально. Да, я вроде в норме.

— Баркович ломается, — с тихой радостью сообщил Макврайс. — Я уверен. Он разговаривает сам с собой. И хромает.

— И ты хромаешь, — возразил Гаррати. — И Пирсон хромает. И я.

— У меня нога побаливает, только и всего. А Баркович… Он все время трет ногу. По-моему, у него растяжение.

— Да за что ты так его ненавидишь? Почему не Колли Паркера? Не Олсона? Не всех нас?

— Потому что Баркович сознает, что делает.

— Ты хочешь сказать, он играет на победу?

— Ты, Рей, не знаешь, что я имею в виду.

— Ты и сам вряд ли знаешь, — сказал Гаррати. — Он, конечно, негодяй. Возможно, и надо быть негодяем, чтобы победить.

— То есть хорошие ребята к финишу приходят последними?

— Черт побери, откуда мне знать?

Они шли мимо небольшого школьного здания с деревянной крышей. Ребятишки во дворе махали руками, приветствуя Идущих. Пять или шесть мальчиков стояли на шатровидной конструкции для лазанья, как часовые; увидев их, Гаррати вспомнил работников склада древесины.

— Гаррати! — закричал один из мальчишек. — Гар-ра-тиии!

Маленький взъерошенный мальчишка пританцовывал там, наверху, и махал обеими руками. Гаррати неохотно помахал ему в ответ. Мальчишка, согнув коленки, повис вниз головой на перекладине, не переставая махать. Гаррати испытал некоторое облегчение, когда школа осталась позади. Очень уж много энергии расходовал тот пацан, тяжело об этом думать.

К ним присоединился Пирсон.

— Я тут задумался, — сказал он.

— Сохраняй силы, — посоветовал ему Макврайс.

— Неостроумно, брат. Совсем неостроумно.

— О чем ты задумался? — спросил Гаррати.

— О том, насколько хреново остаться предпоследним.

— Почему это так хреново? — спросил Макврайс.

— Ну… — Пирсон протер глаза, искоса взглянул на поваленную молнией сосну. — Ну, понимаешь, пережить всех, абсолютно всех, кроме этого последнего. Я подумал, что для предпоследнего тоже должен быть Приз.

— Какой? — хладнокровно осведомился Макврайс.

— Не знаю.

— Может, жизнь? — сказал Гаррати.

— Да кто же ради этого пойдет?

— Наверное, на старте — никто. Но сейчас лично я был бы счастлив получить просто право на жизнь, и к черту Приз, и к черту мои сокровенные желания. А ты как?

Пирсон надолго задумался.

— Знаешь, я не вижу в этом смысла, — сказал он извиняющимся тоном.

— Скажи ему, Пит, — попросил Гаррати.

— А что сказать? Он прав. Или ты не получаешь банана, или получаешь его целиком.

— Дурак ты, — сказал Гаррати, но без особой убежденности. Ему было жарко, он устал, и в его глазах можно было разглядеть пока еще отдаленные признаки начинающейся головной боли. Может быть, подумал он, вот так начинается солнечный удар. Может быть, так даже лучше. Просто уплыть, опуститься в сонное, полусознательное состояние и проснуться мертвым.

— Ну конечно, — охотно согласился Макврайс. — И все мы дураки, иначе бы здесь не оказались. Мне казалось, мы это давно обсудили. Мы хотим умереть, Рей. Разве это не укладывается в твоей больной, тяжелой голове? Посмотри на Олсона. Это же череп на палке. И ты будешь мне говорить, что он не хочет умереть? Второе место? Плохо даже то, что один из нас не получит того, чего он в самом деле хочет.

— Копайся в этом психодерьме сколько влезет, я тут ничего не понимаю, — помолчав, сказал Пирсон, — но только я считаю, что второго не надо вышибать.

Гаррати рассмеялся.

— Ты ненормальный, — сказал он.

Смеялся и Макврайс.

— Ты начинаешь смотреть на вещи моими глазами. Попарься еще немного, попыхти, и мы сделаем из тебя истинно верующего.

Идущие шли вперед.

У кого-то нашелся карманный термометр, и ртуть на нем поднялась до отметки семьдесят девять градусов (до восьмидесяти [22] — после того как он подержал термометр в дрожащей руке). Восемьдесят, подумал Гаррати. Восемьдесят. Не так уж и жарко. В июле бывает на десять градусов больше. Восемьдесят. При такой температуре хорошо посидеть на веранде, поесть цыпленка с салатом. Восемьдесят. Ах, окунуться бы в реку сейчас. Вода на поверхности теплая, зато она холодна внизу, там, где ноги почувствуют ее течение, увлекающее тебя к камням, около которых образовались водовороты, но ты с легкостью можешь переставлять ноги, если, конечно, весишь больше птичьего пера. И эта вода будет омывать тебя, твою кожу, волосы, промежность. При этой мысли разгоряченное тело Гаррати затрепетало. Восемьдесят. Пора раздеваться до трусов и залезать в гамак на заднем дворе с хорошей книгой в руках. Может быть, уснуть. Однажды он затащил Джен в гамак, и они лежали там рядышком и покачивались, пока его пенис не превратился в продолговатый горячий камень, торчащий внизу живота. Джен как будто не имела ничего против. Восемьдесят. О Христос всемилостивый, восемьдесят градусов.

Восемьдесят. Восемьдесятвосемьдесятвосемьдесят. Повторяй, пока это слово не лишится смысла, пока оно не уйдет.

— В жизни мне не было так жарко, — прогнусавил Скрамм. Его широкое лицо побагровело, и по нему стекал пот. Он расстегнул рубашку, обнажив волосатую грудь. Пот лился ручьями.

— Застегнулся бы ты, — посоветовал ему Бейкер. — Когда солнце начнет заходить, простудишься. И тогда тебе плохо придется.

— Жара прклятая, — проговорил Скрамм. — Я весь горю.

— Будет дождь, — заметил Бейкер. — Обязательно должен быть.