Дева замерла, в щель меж корнями, льдом и снегом поглядывая, дыхание восстановить попыталась. Само оно сдержалось только Шахшимана девочка увидела. Тот совсем близко был, плащ за спиной раздув оглядывался. А взгляд ужасный. Глаза нага яркой зеленью горели, зрачки то щелочкой, то звездочкой, то вовсе несколькими друг на друга наслоенными и разного цвета.

Повел мордой в ее сторону и Дуса ладонью рот прикрыла, чтобы не закричать от страха, о помощи всех кого могла молить начала.

Наг чуть осел, плащ сложил и молвил:

— Глупая ты, арья дочь. От кого бежишь?

От тебя ирод! Чудовище мерзкое! — подумала девочка.

— Глупая, — прошипел наг тише. — От меня не сбежишь, не уйдешь. Что мое только моим и будет. Ты моя. Выходи Мадуса.

Девочка с землей сравнялась, дыхание задержала, и сердце унять попыталась.

— Не смеши, Мадуса, — с улыбкой молвил. — Хочешь, расскажу, где кто находиться?

Пальцем повел и будто на кукан кого взял. Чуть и Дуса увидела бредущего к нему лесовика, что ей помог.

— Глянь на знакомца.

Малыш понуро около нага остановился, голову лохматую свесил.

— Ты мир один зришь, я три разом, Мадуса. Но то не все. Запах чуешь, звуки слышишь?

Дуса невольно прислушалась — тихо, лишь лапы елей качает и поскрипывают те.

— То мыши в норе притаились, олень в болоте снегом припорошенном застрял и издох вон в той стороне, а дале волчица волчат лижет в норе… а рядом со мной маленькая глупая девочка под корягой в старой лисьей норе лежит, дышать боится. Сердечко ее из груди выскакивает.

Дуса губу закусила, зажмурилась, слезы бессилия сдерживая.

— Зверь по снегу пробежит — след его как бы он не таился, останется. И запах стоять будет. Человек же еще и энергию оставляет, по ней его, как зверя по следам, выследить легко.

Хвост нага выгнулся и сшиб корягу открывая лежащую на земле деву.

— К чему бегать Мадуса? — навис над ней Шахшиман, в глаза заглянул.

— Чтоб не видеть тебя, не знать, не слышать! Гад противный! — бросила ему в лицо девочка.

Тот прищурился и … Странником обернулся. Сел на снег рядом, руки на коленях сложил и давай девочку изучать, будто видит впервые.

Дуса с тоской на него глянула, села и взмолилась:

— Отпусти ты меня по добру. Сроду злобы не знала, а тут веришь, черно от нее в душе.

— Злость прекрасна.

— Чем же?

— Чем и страх. Ваши эмоции рассказывают о вас и вашем мире, нам помогают. И питают и знания дают. Есть злость — есть силы. Столько их выплескивается — видела бы ты. В страхе и злобе вы память теряете, а с ней себя. Открываетесь нам, власть над собой даете. Вы материей питаетесь, мы — энергией. А что вкусней и сытней эмоций? Они не только насыщают, они тепло и силы дают.

— Дурное в тех эмоциях. Другие есть — отчего ж они тебе не по нраву?

— Легкие. Знаний от них мало — память-то вы при них не теряете, не открываетесь для власти над вами.

— Значит низкие энергии вам по вкусу. Вот что вы задумали: стравить всех, раздорить, в пучину ненависти слепой мир опустить! И тем питаться!

— Что с того?

— Болезни оттого, мор начнется! Хана роду явьему!

— Что до других тебе? Али на сестру свою не нагляделась?

— Не понять тебе!..

— И думать не стану.

— Змея ты, одно слово.

— Змей, — пожав равнодушно плечами, согласился.

— А я человек! Человек!

— Человек, — опять согласился и видно все равно ему хоть кем называй его, сама называйся, хоть себя Дуса обругай, хоть его.

— Зверь!

— Змей.

— Гад!

— Кад? Они насекомые, если вашим языком говорить. Ближе и определения нет. Что они тебе? Служат и пусть служат. Время придет, нору нашу обустроят, детям в тепле и удобстве родиться помогут.

Дусу передернуло: лучше умереть!

— «Умереть, хана». Потеря одного тела разве хана? Ах, да, одно оно у вас. И все ж разве повод то печалиться? Не понятно.

— И не поймешь!

— Не стану и пытаться.

— Потому не ужиться вам с нами.

— А вам с нами придется.

— Никогда!

— Вы и знать не будете. Память о вас канет, как былое этот снег укрыл. Никто не вспомянет о родах, законах ими чтимых. Новые времена, новые племена. Наши. Нам подвластные, по нашим законам живущие — они во главе люда встанут.