Ржезач Томаш
Шрифт:
— Вы — арестованы!!
И, обожженный и проколотый от головы к пяткам [6] , я не нашелся ничего умнее, как:
— Я? За что?!» [7]
Далее Солженицын описывает, как офицеры контрразведки конфисковали политические документы, которые при нем были (о них пойдет речь ниже), никакую позицию занял по отношению к нему командир бригады полковник Травкин.
«Десять дней назад из мешка, — продолжает Солженицын, — где оставался его огневой дивизион, двенадцать тяжелых орудий, я вывел почти что целой свою батарею разведки, и вот теперь он должен был отречься от меня перед клочком бумаги с печатью?»
6
При цитировании полностью сохранены особенности литературного стиля Солженицына. — Т. Р.
7
А. Солженицын. Архипелаг ГУЛаг, 1972, Париж, с. 31—32.
Но полковник Травкин не отрекся (по крайней мере по солженицынской версии). Впервые за все время их совместной службы он протянул своему командиру батареи руку и якобы сказал: «Желаю вам счастья, капитан!»
«Я не только не был уже капитаном, но я был разоблаченный враг народа (ибо у нас всякий арестованный уже с момента ареста полностью разоблачен). Так он желал счастья врагу?..» [8]
В своем романе «Архипелаг ГУЛаг» Солженицын изобразил этот момент таким образом, чтобы самому предстать перед читателем в самом выгодном и эффектном свете и, разумеется, не постеснялся противопоставить всем себя, как высокого интеллектуала и героя-фронтовика.
8
Там же.
Описываемая им сцена, несомненно, призвана произвести впечатление.
Но… Как гласит чешская народная поговорка: «Расскажи-ка это лучше голубям!» А это значит, что только абсолютно наивный и совершенно несведущий человек может поверить твоим басням.
Как мог офицер-фронтовик (не рекрут!), наделенный почти гениальной памятью, забыть, как и под каким предлогом единственный раз в жизни командир потребовал у него личное оружие? И даже если допустить временную потерю памяти, вызванную последовавшими трудными испытаниями, разве Солженицын смог бы позабыть это обстоятельство?
Может быть, это пустяки? И да и нет. Их даже можно было бы обойти и сказать, что они понадобились ему как средство литературной стилизации. Только здесь мы имеем дело не с литературной стилизацией, а с моделированием образцовой ситуации, которая призвана представить нам Солженицына так, как он сам этого хочет.
Исказив одну подробность, Солженицын исказит и другие. Например, он повествует о том, как из котла, где полковник Травкин оставил дивизион с двенадцатью тяжелыми орудиями, он сам вывел свою батарею разведки без потерь.
«Батарея разведки»? Это название, которое должно произвести впечатление на сугубо штатского человека и вызвать уважение у военного. Но Солженицын не уточняет ее характер — для людей компетентных это было бы совсем другое дело. Вдобавок нам известно, что батарею звуковой разведки вывел из окружения не капитан Солженицын, а расторопный сержант Соломин. Одно утверждение может противоречить другому, ибо оба могут быть в одинаковой степени тенденциозными. Однако беспредельное самолюбие безудержно толкает Солженицына на то, чтобы унизить полковника Травкина и возвысить себя, и помогает уличить проповедника Правды во лжи.
Травкин был командиром бригады. В его подчинении имелось несколько дивизионов и отдельных батарей. Он был старшим начальником и за упомянутый дивизион из двенадцати тяжелых орудий отвечал только перед вышестоящими инстанциями. Почему не было названо его имя? Почему ничего не сказано о его судьбе? Да и год сорок пятый уже не сорок первый, когда командирам прощалась техника, оставленная в немецких котлах. В 1945 году Красная Армия сама готовит множество котлов для гитлеровцев. Временный кризис на каком-то участке является лишь местной неприятностью. В 1945 году советское командование сосредоточивает в среднем по 300 стволов на один километр фронта! И все-таки беречь технику необходимо…
Итак, Солженицын арестован сотрудниками военной контрразведки. Ее называли СМЕРШ — смерть шпионам. Название, правда, не слишком эстетичное. Но разве эстетична война? И не следует ли все, что с ней связано, выражать строго и сжато, чтобы было ясно: врага, какую бы личину он ни принимал, не ждет ничего хорошего? Александра Исаевича увозят из прифронтовой полосы.
Наталия Алексеевна Решетовская вздыхает по поводу того, что Саня впервые едет не с востока на запад, а с запада на восток. Ее и Солженицына ожидают сложные времена.
И здесь история вновь делает зигзаг.
Наталия Алексеевна пишет так:
«9 февраля старший сержант Соломин пришел к своему командиру [то есть Солженицыну] с отрезом голубого плюша…»
«— Я сказал ему, — вспоминал много лет спустя Соломин, — у меня никого нет. Давайте пошлем его Наташе, на блузку…
В этот момент в комнату вошли двое. Один сказал:
— Солженицын Александр Исаевич? Вы нам нужны.
Они вышли.
Какая-то сила толкнула меня выйти сразу за ними. Он уже сидел в черной «эмке». Посмотрел на меня — или мне показалось — таким долгим взглядом…