Неизвестно
Шрифт:
— Сейчас сделаем укол,— сказала сестра и вышла.
— Больно, жжет... Дышать не могут. Дай мне воды.
Он налил стакан и помог выпить.
— Надо было осторожно переходить дорогу,— не выдержал он.
— A-а, все к одному!— заговорила она слабым голосом. — Я любила и люблю тебя, но моя любовь уже не может ничего тебе дать... — Она промолчала о ребенке, ей казалось, что о нем не надо упоминать, словно ему, ребенку, и сейчас кто-то мог причинить боль и обиду. — Мы жили как-то врозь, каждый по себе.
— Все бы наладилось, все...
— Ты говорил с врачом?
Он покачал головой: «Нет». И добавил:
— А у меня хорошие новости. Еду в Хабаровск. Вот видишь, все складывается к лучшему, а ты всех нас подвела... Нельзя так неосторожно.
— Я не хочу умирать, Гриша. Не хочу! Спаси меня!
— Ты и не умрешь.
— Как странно... Вот ты пришел сюда... я была уверена, что придешь... и что-то случилось со мной, голова стала легкой-легкой... У нас в отделе... Ты скажи... Они монтировали перлито-бетонные панели, а расшивку швов не сделали.
— Кто это они? .
— Ну они... эти, забыла — кто. За расшивку мало платят. Они и не сдали. А ведь при монтаже ее легко делать, расшивку-то. А теперь тяжело будет и обойдется втридорога. Ты скажи им... А то я вдруг долго проболею...
По ее бледным щекам скатывались слезы. Она вытянулась, откидывая голову и сжимая зубы, чтобы не кричать.
Вошла сестра и сделала ей укол морфина.
После ухода сестры Софья спросила:
— Как мать?
— Плачет.
— Как она без меня... проживет?
— Ты не хорони себя. Все закончится благополучно. Ох, как ты неосторожно поступила! Просто не нахожу слов. У тебя же ребенок. Ты подумала о нем?
— Не ругай меня,— попросила она. — Может, я последний раз вижу тебя. Помнишь, как мы любили друг друга? Давно... Мы сами погубили свою любовь, не берегли ее, не ценили. Поступали с ней. как с игрушкой, разбирали и собирали... Разобрать разобрали, а собрать не сумели.
— Все бы обошлось, если бы не ты...
— Так ты едешь в Хабаровск?
— Да. Думаю ехать.
— Вот и хорошо. Дай, пожалуйста, воды.
Она с трудом выпила.
Во дворе больницы снег еще не совсем покрыл землю. Там и тут виднелись увядшие и поникшие цветы, в которых уже трудно было признать, что эти когда-то звались гвоздиками, а эти —настурциями Все побурело, скорчилось, скрючилось...
Григорий торопливо шел по дорожке, не замечая зимнего запустения вокруг себя, и у самого выхода поравнялся с кем-то. «Да это же Даша!—обожгла его мысль. — Она... она! Какая бледная... Зачем она здесь? Хотя, да, у нее же болеет муж».
Он не знал, заговорить ли с ней или молча кивнуть. Да и будет ли она сама с ним разговаривать?
— Гриша, это вы?—услышал он ее усталый и грустный голос.
— Даша!
Они стояли друг против друга и как-то так вышло, что даже не поздоровались при встрече, словно тот далекий холодный вечер все еще громыхал над их головами куском железа и им еще предстояло пережить все то, что они уже пережили.
— Вот итог нашей жизни,— сказала Даша, кутаясь в шаль. —У вас умирает жена. У меня тяжело мужу...
Холодный ветер путался в замерзших цветах, поднимал над ними снежную пыль и бросал ее под ноги Григорию.
— Даша, все пройдет... Все, все,— проговорил он.
— Прощайте, Григорий Алексеич! Когда-то давным-давно мы сказали друг другу первое «здравствуйте», а «прощайте» еще не говорили. Прощайте, Григорий Алексеич!
Прохрустел снег под ее валенками, открылась и закрылась со скрипом калитка. И все. Кончился тот холодный вечер с громыхающим железом... Снова вокруг снег и полузанесенные им скрюченные бурые цветы.
Ночью Трубин не спал. Ходил по комнате, думал, прислушиваясь к звукам на улице. Фаины Ивановны не было дома, она дежурила в больнице у Софьи. В памяти всплывали далекие видения и образы, когда они оба с Софьей были молодыми.
...Степь ложится сразу же за станцией. Дорога змеится среди молодого зеленого хлеба. Горизонт подпирают горы. Над горами черное небо, его то и дело разрезает молния. Погромыхивает гром. Григорий идет туда, где горы. Там Софья. Можно бы переждать грозу на станции. Но он не может ждать. Идет по дороге, пьет степной, на хлебном настое, воздух.