Неизвестно
Шрифт:
Черное небо все растет и растет. Первые кати дождя — крупные. очень разреженные — со стуком ударяются о дорогу и долго ни одна из них не попадает в него. Это его удивляет.
Молнии, одна за другой, падают в хлеба. Немножко страшно. Один в степи. Гром гремит так, что степь, кажется, не выдержит и расколется на части. Но колется на части гром, а степь лежит, прижимает к себе молодые побеги хлеба. Дождь уже льет, как из ведра. Потоки воды летят вместе с ветром, несутся по дороге, обрушиваются на уставшего путника. Только бы его не подсекла молния... Говорят, что молния любит одинокие деревья и столбы. А он один на всю степь и сойдет за дерево, и за столб сойдет... Один за всех.
Одежда намокла и тянет камнем, ботинки вязнут в размокшей земле, зода заливает лицо — ничего не видно. Черное небо и потрки дождя
А горы близко и далеко. Значит, и Софья близко и далеко. Иногда он поворачивается спиной к дождю и отдыхает.
Но вот над горами уже светится небо. Свет этот растет и растет. Гром гремит позади, и молнии падают где-то возле станции.
Дождь шуршит в хлебах, прощаясь со степью. По речке прыгают, надуваясь и лопаясь, светлые шарики. Теперь уже шумят не дождь и не ветер, а ручьи.
— Гри-ша-а!—слышит он знакомый голос и не верит в то, что этот голос летит над дорогой.
Она сбегает к нему со степного изволока, так же промокшая до нитки, как и он. Они стоят и смеются, забыв о дожде, молнии, громе.
Из-за бугра, где виднеются верхушки берез, совсем близко от них играет пионерский горн.
...Все это прошло и ничего из этого не вернешь. Она сказала ему в больнице: «Моя любовь уже не может ничего тебе дать». Вроде бы он слышал от кого-то такие же слова. От кого же? Да, да, слышал, надо вспомнить. Ах, да! От Чимиты Догдомэ. Это было в аэропорту, когда он ее провожал. Она сказала, что есть на свете любовь, которая чем-то напоминает луну за облаком — не светит и не греет. И Софья считает, что такая любовь есть.
...Софья умерла под утро, когда Трубин забылся в коротком тревожном сне. Ему снилось, как он шел куда-то в тяжелой намокшей одежде. Было тягостно, холодно. А он все шел и шел, с трудом переставляя ноги, надеясь, что встретит Софью, не ту, что оставил в больнице, а ту, что оставил в далекой юности.
Ну, что же, Трубин... Кончились упреки в том, что ты холоден душой, что живешь лишь рассудком, что ты чересчур свободен и упрям. Никто уже не скажет тебе в минуту счастливой откровенности, что «как бы то ни было, а ты лучше всех», никто не спросит «сколько лет этому тополю», никто не позовет тебя к обеду, никто не спрячет голову на твоей груди. Ну, что же, Трубин... Можешь снова пойти к Флоре, смотреть на нее в красном полумраке, а она будет рассказывать, что пишет ей из колонии Ленчик Чепезубов. Можешь искать встречи с Дашей. Если она согласится, если она простит тебя. Но напрасно ты пойдешь к Даше, тебе уже никогда не стоять с ней долгими зимними вечерами на куске земли, ограниченном стеной дома и забором. Не стоять и не прислушиваться к шарканью ног прохожих, к звяканью железа на крыше.
Ну, что же, Трубин... Совсем ты остался без родственников. Некому теперь ходить по двору с веником, с лейкой по огороду, возиться на кухне с обедами. Фаину Ивановну, разбитую горем, увезла к себе в деревню сестра.
Вот и осиротел твой дом, Трубин.
Глава двадцать третья
Бульдозеристу не стоило больших трудов подкосить сосну. Широкое стальное лезвие ударило в янтарно-крапчатый ствол, сосна вздрогнула, затрепетала хвойными лапами, усыпая землю иглами. Взревел мотор. Стальное лезвие отползло от дерева для того, чтобы взять разбег. И снова тяжелый тупой толчок, и в рокочущий звук мотора вошел скрежет и хруст ломающегося дерева. Ствол накренился и стал косо падать. Ветки, задев кабину бульдозера, с мягким шелестом закачались и ткнулись в песок.
Бульдозерист поддел изодранную, поцарапанную сосну и подтолкнул ее в канаву. И хотя кора на ней была местами побита и содрана, ветки все уцелели и незаметно было, чтобы сильно пострадала хвоя.
Трубин смотрел на это повергнутое дерево, и ему думалось о том, что ничто живое еще не умерло в сосне и если поднять ее и как-то сцепить ствол с корнями, то она, сосна, так и будет расти здесь годы...
«А Софья умерла быстро, как-то сразу, не успев никого подготовить к своей смерти,— пришло ему в голову, когда он смотрел на капельки смолы, проступившие сквозь порванную кору повергнз*- того, но все еще живого дерева.— Умерла сразу, и вот уже наутро заострился нос, глаза ушли глубже и вся она стала маленькой и худой. Сразу... не успев никого подготовить, умерла».
Шум мотора мешал, не давал сосредоточиться. Трубин увидел, как бульдозерист, набрав разбег, направлял нож на уродливый пень, торчавший из песка. Но пень был могучее ствола и устоял после тяжелого и тупого напора. Машина взяла задний ход, задрав лезвие ножа. Мотор рокотал все сильнее и вдруг, взревев и приспустив нож, бульдозер кинулся на искромсанный пень и снова отошел, не одолев его. Все вокруг было изрыто гусеницами, и Трубин видел в песке белые раны порванных корней, тех самых, что
Окончание. Начало в .\s.\s 1, 2, 3.когда-то кормили дерево и держали его на земле. Теперь дерево было сломано, повергнуто и отброшено со своего места, а корни продолжали, как ни в чем не бывало, цепляться за землю, словно бы здесь ничего еще и не произошло...
«Да, Софья умерла быстро,— опять подумал Трубин.— Ее уже давно нет со мной. Весна вот... А она умерла зимой, когда снег лежал на клумбах. И Даша шла по больничному двору в валенках... Как давно! А все еще жива... в памяти, в сердце, даже в вещах. И долго ли так? Ах как долго все это будет! Терзать, томить, мучить воспоминаниями и снами. Бедная Софья... Как она неосторожно поступила с собой!»