Неизвестно
Шрифт:
— Да-да, именно снимаются,— опять закивал профессор. — Вы просто и смело решили этот эксперимент. Весьма похвально. Наш институт вас поддерживает. Я напишу СЕое заключение для Москвы.
— Скажите, Дмитрий Степанович, как вы теоретически объясняете...— начал Трубин.
— По поводу ледяной корки?
— Это мне ясно. А вот... Представляете, горячий бетон прочнее схватывается и с мерзлым бетоном, и с мерзлым грунтом. В чем тут дело? Все думали, что без прогрева никакой прочности не добиться, а оказалось, что прочность-то без прогрева как раз высокая. Почему?
— Я думаю, что... Видите ли, надо так понимать природу усиления сил сцепления бетона. Всякий схватившийся бетон имеет определенную влажность. Но ведь на него оказывает влияние и окружающая природа, тот же климат. Сухой год и, пожалуйста,— относительно низкая прочность сцепления бетона с грунтом. Влажный год — наоборот. А у вас, насколько я слышал...
— У нас чаще засуха,— сказал Трубин.
— Да, конечно. А при подогреве грунта вы испаряете последнюю влагу и тем ухудшаете качество бетонирования в зоне сцепления бетона с грунтом. А когда без прогрева... Тут, водите ли, влага сохраняется в грунте и... Я так полагаю, что в связи с явление''? миграции происходит перенос мельчайших частиц цемента, этакая, знаете ли, «бомбардировка» холодного тела. Эти частицы цемента, «бомбардируя» грунт, проникают вглубь и усиливают сцепление бетона.
Трубин почувствовал, что ему стало душно, он расстегнул ворот рубашки, и тут же вязкая усталость охватила все его тело «Ну вот, позади все тревоги, сомнения. Я же точно так думал. Теперь можно все объяснить, все растолковать заказчику да и самому это очень нужно. Как хорошо!..»
А с Чимитой все было не гак и даже нехорошо. Она мною сделала для него, близко к сердцу приняла все его невзгоды — и профессора отыскала, и сама участвовала в лабораторных исследованиях. Кто еще так помог ему? Никто. И вот пришел успех. Теперь уж никто не бросит пренебрежительно: «У нас стройка... Мы экспериментировать не можем». Экспериментирование осталось позади, слава богу. Трубин располагает даже теоретическими обоснованиями пригодности нового способа бетонирования. А Чимита? Почему она не радуется этому успеху? Ей как будто бы не совсем желателен и приезд Трубина в Хабаровск.
Как в жизни все меняется! Давно ли они вместе смотрели из кустов на танец лебедя, давно ли читали сонеты Шекспира, давно ли бродили по мокрым мостовым города и чем-то важным делились друг с другом? В те дни Григорий чувствовал, как много у Чими- ты неистраченного тепла, нетронутой нежности, она вся была полна жаждой чего-то увидеть, чего-то услышать, на все так живо отзывалась... Он даже был несколько снисходителен к такому обилию ее мыслей, душевных порывов. Когда много неистраченного тепла, много нетронутой нежности, тогда ведь ничто и не заботит... «На наш век хватит». И вдруг все исчезло без следа, без предупреждения, как будто ничего и не было и не могло быть. И вот уже вместо бездонной доверчивости во взгляде таких знакомых когда-то тебе глаз ты видишь не то отчужденность, не то затаенную тревогу, вместо горячих откровений ты слышишь слово чуть пи не сквозь зубы. О, как дорого тогда ты ценишь ту утраченную теплоту, которая казалась тебе одно время неиссякаемой и неисчерпаемой!
Все время, пока Трубин находился в Хабаровске, Чимита воспринимала его как-то иначе, не как прежде. Он был тот же и вместе с тем уже не тот же. И в его голосе, глуховатом и ломком от волнения, и в его лице, задумчивом и усталом, и в его одежде, помятой с дороги,—буквально во всем ей чудилось то несчастье, которое он только что пережил. И это несчастье рождало не только жалость к нему, оно рождало и отчужденность к нему, даже какую-то враждебность. И ей было тяжело с ним, она не знала, как ей вести себя, о чем говорить с ним. И все те дни мучилась и терзалась, стремясь подавить в себе неприязнь к Трубину.
«Меня же посчитают дурой,— не раз шептала она, оставаясь наедине с собой.— Если кому сказать... А я, может быть, дура и есть? Я же его люблю и вот... Какая глупость! Отказываюсь от любви. Дура, дура!»
Она жила пока у профессора. Ее поместили в отдельную боковую комнатку-библиотеку. От пола до потолка на стеллажах стояли ряды книг. Диван, где она спала, письменный стол хозяина, торшер... И все строгое, пугающее. И если она подходила к окну или брала книгу, всегда ждала, что вот-вот ее остановят и спросят, гаме'’ она туда пошла или зачем она взяла эту книгу.
А особенно ее угнетали обеды по воскресеньям. Семья профессора собиралась за массивным черным дубовым столом. Стол этот был отделен от остальной обстановки тяжелыми черными портьерами, сюда не проникал свет от окон и поэтому всегда горела люстра. Люстра, как и все здесь, была громоздкой, блестящей, она как бы давила на всех, и Чимита боялась, что люстра когда-нибудь грохнется на обедающих.
Помимо обычных ложек и вилок к обеду подавались еще необычной формы ножи и вилки, с которыми Чимита не представляла, как и поступить. Ставились еще соусы и подливы, о которых она имела смутное понятие.
Блюда подавала сухонькая, чернявая старушка, живущая в этом доме уже более сорока лет. Она когда-то нянчила старшего сына профессора, затем и всех последующих его детей, а когданмнчить уже было некого, годы ее ушли, она так и осталась в семье. К ней здесь, видимо, все давно привыкли и она, по сути дела, читалась своей. Все домашние звали ее по имени — Анфиса. Но такая фамильярность еще ни о чем не говорила. Сама Анфиса беспрекословно слушалась одного профессора. Чимиту она обычно не шмечала и блюда подавала ей в последнюю очередь.