Раньше мы со Слоником везде ездили экипажем. А Слоник — такой упрямец: как приедем, сразу отпускает возницу. То ли всякий раз надеялся, что кто-нибудь нас подвезет на обратном пути, то ли боялся, что возница не приедет к назначенному часу. Помню, раз мы остались с носом. Знаете, это даже символично: все уехали, а мы со Слоником остались, стоим в кромешной тьме и ждем: может, кто заберет нас оттуда. Так и не дождались.

Она выпила еще. Откинулась на поднятую крышку стульчака, головой прислонилась к стене, взглянула на пустой соседний «трон» и закрыла глаза.

«Помнится, Слоник, мы ездили с тобой на приемы и вечера, ты бывал так галантен: брал меня под руку при входе в зал, помогал выйти из экипажа. А когда все разъезжались и ждали, кто машину, кто коляску, ты тоже брал меня под руку. Так мы и стояли. Рядом, как и наши „троны“. А что теперь, Слоник? Поставят рядом наши урны с прахом?

Нет-нет, Слоник, я не плачу. Мне нельзя плакать. Завтра мне нужно хорошо сыграть на людях. И послезавтра, в среду. И в четверг.

Только одно хочу понять, Слоник: ты и вправду считал меня хорошей женой? Если вправду, почему ж тогда ты меня бросил? Бросил меня здесь? Одной мне страшно, Слоник. Я знаю, нельзя поддаваться слабости и пускать в душу страх… но ведь теперь я „в слезах, одна и меж чужих хлебов“. И до той поры встречать мне рассветы и закаты одной. Невыносимо. Но плакать я не буду и вынесу все, пока еще не знаю как. Слоник, возьми меня за руку и уведи отсюда, умоляю тебя, Слоник, возьми меня с собой! Слоник! Слоник! Ты ушел и обрел дом, а меня бросил здесь на чужбине!»