«А этот Бойцов… — вдруг подумал Максим, удивляясь, почему он именно сейчас вспоминает о Бойцове. — Ведь из него, чего доброго, отменный специалист получится чужие слова повторять целиком, не переваривая. Вот так — кавычки мысленно отбросить — и вперед! Буква в букву…»

На следующий день Максим записался в народное ополчение. Ученики гурьбой провожали его до выхода из школы. Витька протиснулся к нему и смущенно спросил:

— Максим Леонидович, может, ошибка? Может, папа и не погиб? Соседка говорит, бывает такое… Может, вы его встретите. Мама очень просила… Так вы сообщите…

— Обязательно сообщу, Витя, — как тогда, в классе, обнял его за плечи Максим.

Когда Петр уговаривал Фаину пойти к Макухину и упросить его как можно скорей вызвать к себе на инструктаж, дело было не только в том, что он, Петр, мог опоздать на самолет — он все равно уже опоздал. — а в том, что ему хотелось еще разок заскочить к себе на дачу и попрощаться с Катей так, как и положено прощаться перед дальней и полной неизвестности дорогой.

И потому, едва Макухин отпустил его, Петр в знак благодарности чмокнул Фаину в щеку, вихрем пронесся по ступенькам на первый этаж и, догнав уже тронувшийся, с места трамвай, уцепился за поручень и вскочил на подножку вагона.

Через пятнадцать минут он был на Белорусском вокзале и едва не взвизгнул от радости: будто именно для него у перрона стояла электричка, которая останавливалась в Немчиновке. Электричка была переполнена, среди пассажиров преобладали военные. И хотя в вагоне было тесно от сгрудившихся в проходе людей, не слышалось ни оживленных разговоров, ни смеха. Хмурая, настороженная сосредоточенность была написана на всех лицах, какими бы разными они ни казались. И еще одно чувство никому не удавалось скрыть от других — чувство ожидания. Каждое оброненное, порой случайное слово подхватывалось с жадностью, если оно несло в себе хоть капельку информации.

До Немчиновки электричка тянулась необычно долго, и Петр, прижавшись к скрипящей стенке тамбура, курил, затягиваясь дымом с таким наслаждением, словно это была самая последняя папироса в его жизни.

С того дня, как началась война, Петр мечтал о поездке на фронт, но его все не посылали и не посылали — Макухин в первую очередь давал командировки холостякам. Но война, по всему было видно, затягивалась, и очень скоро семьи стали не приниматься в расчет. Макухин не торопился посылать на фронт Петра еще и потому, что он очень напоминал ему сына — и характером, и даже своей внешностью. Но Петр, естественно, этого не знал и частенько ворчал в кулуарах, называя Макухина узурпатором и ретроградом.

— Любимчики у него, — щетинился Петр. — Сынки и пасынки…

Себя он, разумеется, причислял к пасынкам.

Наконец Макухин сдался — по той простой причине, что посылать стало некого. Митя Шаповалов, первым отправившийся на фронт, погиб под бомбежкой, едва их эшелон миновал Оршу; трое корреспондентов, посланные вскоре вслед за ним, попали в окружение, успев прислать лишь одну корреспонденцию из района боев, а двое отступали сейчас вместе с частями, к которым были прикомандированы.

Петр возликовал. До того дня, когда Фаина, как нечто драгоценное, вручила ему командировочную, Петр ходил опустив голову и никак не мог подавить в себе чувство стыда оттого, что он, такой молодой, здоровый парень, сидит в Москве и выполняет никчемную, по его мнению, работу в то время когда едва ли не каждый день радио сообщает об оставленных городах.

Он так стремился на фронт, что даже поверил в то, что его появление в Действующей армии как-то изменит ход событий, по крайней мере так он загадал перед отъездом, наивно веря в то, что приметы могут сбываться.

В Немчиновке Петр едва выбрался из электрички, с трудом протиснувшись между спрессованными в тамбуре людьми. И снова попал в объятия толпы, сгрудившейся почти у самой платформы и заполнившей маленькую площадь, которой заканчивалась улица, ведущая к электричке.

Сперва Петр не мог понять, чем объяснить такое непривычное скопление народа здесь, в этом небольшом дачном поселке, но, когда, перекрывая шум голосов, взвизгнул трубами и грохнул барабанами духовой оркестр, все стало ясно.

«Провожают на фронт, — догадался Петр. — Вот и тебя провожают…» — растроганно подумал он.

Марши духового оркестра всегда волновали Петра, окрыляли его, пробуждая смешанное чувство ликования и тоски. Он до самозабвения любил марш «Прощание славянки», особенно если его исполнял маленький самодеятельный духовой оркестр. Чувство печали и вдохновения, вызываемое мелодией марша, соединялось с чувством жалости и к маленькому, трогательно старательному оркестру, и к музыкантам, одетым кто в гражданский костюм, кто в поношенную полувоенную форму. И то, что этот марш исполняли не красноармейцы в нарядном обмундировании, подтянутые, стройные, гордостью и обликом своим подавляя всякую жалость, а обычные поселковые музыканты — разные по своему возрасту и виду: от лысого, морщинистого трубача до розовощекого безусого подростка-барабанщика, и то, что, в отличие от мощного, сыгранного и отшлифованного оркестра, этот оркестрик нещадно фальшивил, — все это восхищало, обостряло восприятие музыки. В эти минуты казалось, что нет для прощания людей музыки более подходящей, чем именно такой марш, как «Прощание славянки», и именно такого разношерстного, плохо сыгранного и в чем-то даже жалкого оркестра.

Сколько же россиян, наскоро обнявшись с матерями и женами, ощутив на своих похолодевших от ветра щеках их горячие слезы и с трудом освободившись от окольцевавших их, ставших вдруг сильными женских рук, уходило по звавшим их на ратное дело бескрайним дорогам и исчезало за горизонтом. Уходило под этот старинный, вроде бы живущий столько, сколько живут на земле люди, марш, такой простой, даже бесхитростный и все же владычествующий в сердцах и душах тех, кто пришел проводить, и тех, кто прощался. И там, на поле боя, в грохоте пальбы, и в стонах раненых, и в диковатых яростных взглядах бежавших в атаку людей, и в степных сумасшедших ветрах, и в дыме пожарищ — во всем продолжал звучать этот марш, марш торжества и ликования, тоски и страданий.