«Спасибо, спасибо вам, родные, за этот марш…» — прошептал Петр, остановившись в людском потоке, чтобы дослушать до конца обжигавшую сердце мелодию. Сейчас, когда он слушал ее, легче было и прощаться с Катей, и ехать на фронт, и, кажется, даже легче было бы умереть.

«Если я не вернусь, дорогая, — напевал про себя Петр в такт маршу, — нежным просьбам твоим не внемля, ты не думай, что это другая — это просто сырая земля…»

Оркестр умолк, словно захлебнувшись последней жалобной нотой, и Петя помчался, наверстывая упущенное время, вниз по улице, мимо пруда, к даче, прижимавшейся к самому лесу.

В ушах все еще звучала мелодия марша, и Петр вдруг с удивлением обнаружил, что, слушая мелодию, он даже не рассмотрел как следует тех ребят, которых провожали на фронт.

Петр подбежал к калитке, привычно толкнул ее плечом — она не поддавалась. Это его удивило: Катя запирала калитку лишь тогда, когда уходила надолго. Не раздумывая, Петр перемахнул через забор — входная дверь тоже оказалась закрытой. Из почтового ящика выглядывала записка. Петр схватил ее, впился глазами в короткие строчки:

Надо же! Какой же ты дурень, Петр Клименко! Не позвонил из редакции, не предупредил. Привык к тому, что Катя домоседка, что всегда, когда бы ни возвращался, дверь дачи была открыта и на пороге с озорной улыбкой его встречала жена. А теперь — он приехал проститься с ней, а она помчалась в Москву, чтобы проститься с ним.

Петр повертел бумажку и на обороте увидел приписку:

Из редакции? Кто мог его спрашивать из редакции? Там все знают и то, что он уезжает с Белорусского вокзала, и номер поезда, и номер вагона — тысячу раз переспрашивали, ведь не на курорт едет — на фронт… И кто же это мог специально приехать на дачу, лишь ради того, чтобы узнать о его отъезде? Впрочем, все может быть, кто-то из друзей, не иначе…

Теперь надо спешить назад, в Москву. Катя конечно же уже на вокзале, волнуется, ей хочется побыть с ним подольше до отхода поезда.

Ему снова повезло — электричка подкатила к платформе, едва он поднялся по ступенькам. «Как персональная машина», — усмехнулся Петр.

Оказалось, однако, что радовался он преждевременно. Электричка часто останавливалась, пропуская встречные, преимущественно воинские, эшелоны, и порой Петру хотелось выскочить из вагона и проделать оставшийся путь до Москвы пешком — до того невмоготу было ждать.

Найти Катю на переполненном людьми разноголосом и суматошном Белорусском вокзале казалось делом абсолютно безнадежным. И Петр так и не нашел бы ее, если бы она первая не увидела его.

Заметив Петра в толпе, Катя ахнула и рванулась к нему так стремительно и неудержимо, будто в тот же миг должен был отойти поезд. Катя подскочила к Петру, который продолжал искать ее, и обхватила его руками так неожиданно и так крепко, что он вздрогнул.

— Катька! — Радость Петра была бурной, словно он увидел жену после долгой томительной разлуки. — И как ты увидела меня, Катька?

— Увидела, Петька, увидела, ты же знаешь, я зоркая, я за три километра тебя увижу и узнаю и отличу по походке, — затараторила Катя, а сама все крепче прижималась к нему, будто была уверена, что он сейчас убежит от нее, убежит навсегда.

— А я помчался к тебе, в Немчиновку, — оправдывался он. — Мы же могли разминуться и не увидеться.

— Нет, этого не могло случиться, — снова поспешно заговорила Катя. — Ну просто не могло, я бы все равно разыскала.

Петр обернулся. Поезд, тот самый поезд, который должен был разлучить его с Катей, уже смиренно стоял у платформы. Пассажиры брали штурмом вагоны.

— Я знаю, знаю, это твой поезд, — поняв его движение, торопливо сказала Катя. — Сейчас, сейчас я тебя отпущу. Не сердись на меня, не сердись.

— Что ты, Катька, родная, разве я сержусь? И я не спешу, еще пятнадцать минут.

— Пятнадцать минут, — повторила Катя совсем другим тоном, таким, каким говорят не о минутах, а о целой жизни. Она вдруг заглянула ему в лицо и сказала, видимо, потому, что хотела уйти от своих горестных дум: — Как все быстро переменилось, Петя, как все переменилось! Кажется, совсем вчера, такой же закат над лесом, мир и надежды… И Курт, и Тимоша, и Максим — за нашим столом на террасе. И вот теперь — никого, одна я, одна я…

У Петра защемило сердце, и он, боясь показать свою грусть, поспешил успокоить Катю:

— Ничего, родная, ничего. Я же не насовсем, я же в командировку.

— Знаю, что в командировку, — борясь с собой, чтобы не зареветь, сказала Катя. — Но Родион Лукич тоже говорил, что в командировку.

Родион Лукич был их соседом по даче, еще в июне уехал на Западный фронт, деньков на пятнадцать, как говорил он, да с той поры и не показывался больше в Немчиновке.

— Так то Родион Лукич, — не зная, как еще успокоить Катю, протянул Петр.