– А внутреннюю структуру этих…э-э-э объектов ты не исследовал? – Мужчина, так и не снявший кустарную кепку, глотнул из стакана и направился к куче какого-то старья в углу. – Может, состоят они из…э-э-э… округлых корпускул.

– Ежик, ты, как всегда передергиваешь, ершишься и расправляешь колючки. Давай-ка лучше послушаем Акима, – сказала женщина, – все равно у нас нет больше ни одного уха в структурах, кроме него. Забрали же всех…

– И меня у вас не будет, если продолжите все ваши подставки. Меня у вас уже почти и нет. Именно из-за связи с тобой, уж извини, Маша, аспиранта Чубарова поперли из Лигоакадемии.

Женщина поднялась и прошла к зарешеченному окну, высоко расположенному в этом полуподвале. Тем временем Ежик выудил из кучи хлама какой-то синий чемодан, притащил его в угол, протянул шнур до замшелой старой розетки, поколдовал над чемоданом, и вдруг оттуда прорвалась музыка. Сначала прерывисто, и Ежик заворчал: «Фу, иголку не так поставил!», а потом все более густо и властно.

– Неплохо звучит, – сказал он, снял кепку и пригладил волосы. – Да, хорошо звучит. Вот что значит – аналоговый сигнал.

Густые звуки заполнили комнату, Ми замерла у окна, и на светлом фоне обрисовался ее четкий, словно принадлежащий старинной монете, горбоносый профиль. Чубаров доковылял до Маши Ивановой, нагнулся, чмокнул ее туда, где начиналась шея и кончался ежик волос, и уже увереннее двинулся к двери. А перед выходом обернулся и бросил:

– Да перестаньте вы зря детей пугать. Все равно ведь ничего не можете сделать. Станция «Сполох», тоже мне!..

Ми не пошевелилась, только замороженно подняла руку и вытерла пальцами шею, которую Аким запачкал кровью.

В подъезде Чубаров глянул на доску домоуправления, укрепленную на стене. От нее шли внешние навесные кабели, словно нити паутины, собиравшиеся в единый узел в будке дворовой подстанции. На доске светились фамилии жильцов, перебравших допустимый уровень по электроэнергии, и тех, кто превысил норму покупок в местном ларьке. Чубаров нажал код пустующего помещения, где находился только что, и удостоверился, что счетчик там удачно пережат, и сведений о подключении старенького проигрывателя к сети не поступало…

А тем временем выпускная группа, так и не заметив потери мастера, благополучно добралась до игрового центра.

Здесь их карточки учспецов вполне сработали, стойка убрала свой шлагбаум, и ребята забрались на галерею, под которой находился игровой зал.

Катя отправилась в операторскую, вставила игровую карту в щель ЕСС (Единой сети страны) и тут же получила все данные по игре на терминале. Запуск прошел быстро, хотя из-за недоделок пришлось применить программные заплатки.

Игроки замерли на галерейке, расположенной над круглым залом с колоннами. Под ним, на середине зала, поблескивал лигопроектор. Как только на его боку мигнула лампочка, в пространстве зала начали возникать изумрудные ледяные иглы, расплющенные с одного конца. Булавки постепенно заполнили весь объем зала и начали угрожающе наступать на играющих, поднимаясь и держа на уровне их глаз хищные острия, по которым стекали холодные искры. Лисина завизжала и нажала кнопку пульта, и тогда все, перевоплотившись в сознание Герды и Оленя, начали обстреливать Булавки огненной смолой их хоботов Размороженного Стада Мамонтов. Необходимо было прорвать оборону и занять позиции. Причем, только лишь с одной стороны «прорыв и занимание позиций» вполне соответствовало лозунгам Государства, возникавшим всяким ранним утром на общественных корпах, а вот с другой… Таинственная и обжигающая зелень Булавок, мохнатые извивающиеся хоботы Мамонтов и острые выплески огня вокруг Красных Башмаков создавали внутри играющего особую пустоту, некий вакуум, в который вторгались все чувства, сворачивались напряженным клубком и затем взрывались, принося разрушение ровного строя жизни и расчищая небольшую площадку, где мятежному сердцу можно было на миг растянуться и вздохнуть.

Чубаров пробрался на галерейку в самый разгар общего визга и гогота. Катя оставила приборы и поднялась за ним. Даже в тусклом мелькающем свете, который давала голограмма, было заметно, что нос мастера предательски распух.

– А я, я… Сова, оступился по дороге. Шнурок развязался. Вдруг так сразу. Да-а… Попроси мать выбросить вашу дурацкую тарелку. Я тебе хороший хромированный ящик приволоку, мне случайно обломился.

После просмотра игры ребята двинулись к Марику, он обещал, что родителей дома не будет – у них собрание домового комитета.

Женька с Нерсисяном застряли возле теле-корпа, показывающего последний матч между «Локомотивом» и «Крылышками», Лисина устроилась на ковре, положив тонкие ножки друг на друга и, полусняв туфельки, поигрывала ими, подкидывая пальцами узкий мыс. Катя рылась в книгах, а Марик разбирался с бутербродами. Женя Комлев тут же вытащил из кармана и вставил в аудио-щель дискету с песенками из «нерекомендованного до 16 лет» ремейка фильма «Строгий юноша». Когда колбасу съели и принялись за припрятанные в кухонном корпе шпроты в масле, Варакуша поинтересовался, чья это фотография стоит на общественном мониторе, с правительственным призывам высаживать весной проросший лук в городских полисадниках.

– Это мой дед, Сергей Леонидович, – ответил Марик, – Только его нету.

– От старости умер? – спросил деловито Нерсисян.

– Не знаю, я не видел этого, – ответил туманно Марик и внимательно посмотрел на подлокотники кресла, в котором так любил сидеть его дед. Потом устроился в кресле, пощупал округлые ореховые выверты и задумчиво посмотрел перед собой.

– Знаете, мне вчера приснился сон, – начал он тихо. – Будто из Москвы ездит маленький вагон метро – точнее, обрезанные зачем-то четверть вагона – прямо в Париж – и там соединяется с парижскими подземными поездами. Можно путешествовать туда запросто, не нужно получать характеристику в райкоме, и никто на границе не пристрелит. Садиться надо на «Октябрьской-кольцевой». Я побаиваюсь пользоваться этим четвертьвагоном, но во Францию очень хочется. Разве когда-нибудь попадешь? И вот я решаюсь. Сажусь в скоростной лифт, который везёт на платформу, «к поездам». Никто меня не проверяет. Какой-то дядька едет со мной, видно, работает во Франции. Лифт ухает вниз и летит по наклонной плоскости. Летит долго-долго; я уже начинаю беспокоиться и ложусь на пол кабины, мне кажется даже, что там есть частичная невесомость. Наконец, двери открываются, приехали: да, это Октябрьская, а там уже стоит четверть вагона, полным-полно людей: все хотят во Францию. Я еле втискиваюсь, и мы едем. Но на «Парке культуры» громкий голос из репродукторов объявляет: «Внимание, предупреждение. У вас последняя возможность выйти из вагона, чтобы избежать неприятностей: попытка проехать на территорию Французской республики будет рассматриваться как тяжкое уголовное преступление и повлечёт за собой наказание по ст. 533333-бис Уголовного кодекса». Я боюсь. После ещё одной станции начнутся французские. И я схожу. Поверхность земли, звёзды, огоньки. Станция называется «Ночная». Иду к площади Восстания. Потом передо мной вдруг возникает большой песчаный обрыв, и я плавно съезжаю вниз, а ноги утопают в вязком-вязком песке…