– С ума сойти, – тут же откликнулась Лисина, – Такое и представить себе трудно.

– Трудно? – Катя отложила книжку про апории Зенона, что крутила все это время в руках. – А ведь люди же куда-то исчезают. Ну… выпадают. Я только вчера слышала, у нас такое радио… Радио «Сполох»….

Паша Нерсисян постучал себя кулаком по лбу, потом ткнул указательным пальцем в Катю.

– Да здесь же… – начала, было, Катя.

Но тут все широко открыли рты и подставили растопыренные ладони к ушам, а огромная Зинаида подошла к корпу с общественным терминалом и ласково приобняла его. И, хотя никто не был уверен в том, что квартира профилактически прослушивается с районной «эпидемподстанции» именно в это время, решили все же уйти чуть подальше от корпов – а то, кто их знает, может они и напрямую связаны. Потому гурьбой просунулись в тесную соседнюю комнатушку, куда пока до разборки составили старую мебель и сложили портящие новенький интерьер вещи. Древний буфет с гранеными стеклышками занимал целый угол, возле него были свалены друг на друге несколько венских стульев. Буфет казался сам по себе отдельным домом. За гранеными стеклами стояли тонкие чашки с отбитыми ручками, украшенные блеклыми цветами сирени, лежали остатки маминой коллекции бабочек, где сквозь желтоватую папиросную бумагу просвечивали мохнатые тельца и глазастые пыльно-замшевые крылья, возникали из хрупких обрывков бумаги изогнутые усики, и свисал снизу листов какой-то непонятный, трепещущий на сквознячке хлам. Тут же прислонены были к чайнику без крышки сложенные веером старые фотографии, опять улыбался с них крупный, густоволосый, странно моложавый дед Леонидыч и печально поглядывала совсем седая бабушка Ольга. Мама Марика в форменном пиджачке, со значком-снежинкой у сердца стояла очень гордо и независимо, высоко подняв голову, так что отчетливо были видны большие круглые отверстия ноздрей.

Сова примостилась на узкой кушетке за буфетом, не выпуская из рук книжки, с ней она чувствовала себя увереннее – всегда можно было уткнуться и отвлечься от общего трепа. Но сначала необходимо было говорить, и она как можно тише, почти шепотом передала услышанное вчера сообщение. Все молчали, сгрудившись на небольшом пространстве возле буфета. Марик непроизвольно пододвинулся к Кате, поначалу, собираясь спросить ее, какой именно был там голос, по этому радио. Но девушка тут же сжалась, приблизила локти к телу и вцепилась в Зенона, словно в спасение. На Кате была старенькая, истончившаяся от стирок, еще на первом курсе выданная футболка с эмблемой техникума. И Марик вдруг почувствовал прохладную, покрытую мягкими волосками, похожими на подшерсток новорожденного щенка, почти бессильную руку, и там, выше, за тонкой шелковистой тканью – мягкое, невесомое, продавливающееся даже от легкого прикосновения. И сидящая рядом казалось уже не плотненькой Катей, и в то же время и Катей, и еще кем-то таким, кто мог бы – то ли от легкости, то ли от слабости – поддаться, надави он чуть крепче, поддаться, отшатнуться и лететь, лететь…

Строгий Юноша совсем забыл про «Сполох», весь предыдущий разговор покинул его сознание, он ощущал только что-то предельно новое и раскрытое настежь. Это новое незащищенно сидело на тесной кушетке, зажатой между буфетом и старой газовой плитой, и, в ином обличие, оно играло туфелькой на венском стуле, оно бежало по вечерней улице и во множестве открывалось, открывалось и открывалось ему…

Сова шумно втянула носом воздух и тоненько произнесла:

– Марк, а почему ты так любишь эти апории?

– А-а-а… – прокашлялся ее сосед, – мне, собственно дед объяснял. Он, да, как-то это ценил. Он повторял так… Ты меня слушаешь, Кать? Смешная задачка – ребенку ясно, в чем дело. Черепаха же медленно ползет, а Ахиллес– он же длинноногий. И черепаха все – по мелкому, мелкому, бесконечно мелкому шажку от него отдаляется. А шажок все мельче и мельче. Все – бесконечно малое… Бесконечно… Понимаешь?

– Да она понимает, понимает, – передернула плечиками Лисина на своем стуле и разладила юбочку на коленке. – Все дело – в системе отсчета.

– Да, в системе – пробасил Женя Комлев. – В системе сна, например, он ее прекрасно догонит, и они, даже, может быть, станут близки. Но – на бесконечно малом расстоянии…

Марик слушал их, как некий отдаленный шум. Его мозг подсказывал привычное – сейчас ты должен сказать, должен объяснить то, чего многие не знают, и, быть может, и не узнают никогда. И он сказал:

– Леонидыч считал, что черепаха и Ахиллес просто находятся на разных временных поверхностях… Может, это и есть системы отсчета?

– Может, и есть, – опять строго и громко вступил Паша Нерсисян. – Только, уже темнеет, и нам определенно пора по домам. Какие бы тарэлки нэ вэщали, а начальство настоятельно советует – как темно – так домой.

– Домой, домой, спатеньки! – Завопил Комлев, и голос у него был такой, словно его именно сейчас не поняли и обидели. – Спатеньки же! – Еще громче сказал Женя и прочитал:

Катя пошла в другую комнату ставить Зенона на место. Марик поплелся за ней, и на середине комнаты задумался, устало присел в дедово кресло, положил ладони на сглаженные полукруглые подлокотники и произнес:

– Спасибо, Сова. Я бы и сам поставил.

– «Взял – положи на место», – деревянным голосом отчеканила Катя правило всякой инструменталки сборочного цеха.

В обед все же решили доснимать игру в плане. Ребята в игровых костюмах собрались во внутреннем дворе фабрики, который несколькими зданиями складов был отгорожен от набережной. Катя сначала долго обсыпала их лигопорошком, потом выясняла, почему это с утра не было Марика и не получила вразумительного ответа, затем настраивала аппаратуру, исследовала возможности нового дальнодействующего пульта и ждала Чубарова, который обещал помочь ей отнести портативку наверх. Но Чубарова все не было и не было, ноша была нетяжелая, и Сова, подхватив камеру и лиго-приемник, пошла по бесконечной лестнице на чердак. Лестница огибала помещение столовой и поэтому шла спиралью, имела широкие пролеты и довольно высокие ступеньки. Сова явно не рассчитала свои силы, запыхалась, вспотела и вылезла на крышу не с той стороны из полуразбитого слухового окошка. Снимать они должны были возле декоративного домика, где хранились лопаты для чистки снега и брезент, которым накрывали часть крыши над цехом во время сильных ливней, чтобы шум падающих капель и вибрация не мешали процессу сборки.

Катя с трудом, аккуратно ступая, подобралась поближе к домику и застыла возле ажурной антенны местной связи, потому что услыхала непонятный звук, доносящийся из-за двери. Дверь была снята с проржавевших петель и прислонена к стене домика, так что прикрывала, но не полностью, дверной проем. Звук был сложный, троякий. Первый – шуршаще-ухающий, второй – грудной, трагический, с высокой отдаляющейся нотой, третий – простое металлическое скрежетание. И так все время, повторяясь, пока плавно не перешло в непонятные, произносимые глубоким женским голосом слова, будто бы естественно выросшие из предыдущего звука: «А-а-а – ким… Вечно ты так… Режет же, все смялось. Мне больно! Ты так и отрываешься… Оторвешься навзничь…» И гортанный низкий, едва-едва знакомый: «Ми-иии… Не ерунди, Машка…» А дальше уже совсем обычный хрипловатый, сглатывающий, будто обладательница его что-то поспешно доделывала, голос: «Уходишь от нас? Иди– иди… Они тебя оценят, уже оценили. Ты, с твоими данными – учишь верноподданных собирать кристаллы…» Дальше возник тот же железный скрежет, потом заминка, шарканье, прислоненная дверь поехала в сторону, и на пороге появился Аким Юрьевич, с как всегда запутавшейся в густых волосах пятерней, в измятых рабочих брюках, в расстегнутой на груди сорочке.