Началась моя садовая жизнь.

С утра — тихие игры. А потом у нас бывает обед. За столом надо постараться захватить горбушки. Я даже не знал раньше, что самое вкусное — это горбушки. Из черного хлеба.

Обед у нас в саду не как дома. Я стал его есть первый раз, а он пошел обратно ротом. Но тетя сказала, что в следующий раз я привыкну.

После обеда ложимся спать. А мне спать днем не хочется. Я лежу с закрытыми глазами и думаю. Канешно, можно поесть под одеялом горбушку. Вот она для чего нужна!

Один раз я даже взял с собой спать яблоко. Но когда съел немножко, я вдруг по-правдашнему заснул. После сна мы стали убирать за собой постель, и я увидел большое коричневое пятно.

Мне стало страшно.

Вдруг подумают, что это не от яблока. А я просто обкакался?

На другой день я сказал маме, что больше в сад ходить не буду. Мама расстроилась, а моя папина бабушка сказала, что я слишком балованный мальчик и мне будет трудно жить.

Я не хотел ходить в детский сад не из-за яблока. А потому что там скучно.

Я думал, что в детском саду встречу Красную Шапочку. Но моей Шапочки не было.

А другие девочки играют в дочки-матери и мне не нравятся.

И еще в саду все дети становятся октябрятами. А когда принимают в октябрята, дают нашей Мымре клятву, что в Бога они нипочем не верят. В церковь с бабушкой никогда не ходят.

Октябрята все рассказывают. И ничего не скрывают.

Значит, мне придется сказать ей про папу? А я не хочу про это никому говорить.

Пусть лучше я не буду октябрятом.

Я сказал маме, что буду сидеть тихо дома и никого не бояться. Пусть она ходит на свою работу. И учит других детей музыке.

Со мной мама заниматься не может. Потому что родных детей учить музыке — одна мука.

— С детством пора завязывать, — сказал дядя Сережа.

Он привез фотографии. И наши на Никицкой сбежались себя разглядывать.

Я посмотрел — все похожи.

Только я не похож. Хотя в черкеске. Почему-то я себя не узнаю. На самом деле я не такой. Внутри.

Бабушка говорит, что внутри у человека душа. А душа на фотографии не получается.

Наверно, я уже здорово набедокурил в своей жизни. Потому что бабушка повела меня в церковь. Исповедовать. Прямо в Сокольниках.

У нее здесь свой знакомый священник есть. Введенский!

Это у него такая фамилия.

Страшный как черт. Такой носатый. И глаза проворачиваются. Вот так. Бабушка говорит, что он видит всех насквозь.

Сначала мы его долго ждали. Потому что служба была.

Введенский пел шепотом. И дымил очень.

Потом он отвел меня в уголок и спрашивает:

— Сколько раз бабушку не слушался?

— Нисколько, — говорю.

— Крестись, голубчик!

Тут я только руку поднял. Вот эту. А он меня — бац по руке. Это… с испугу, значит, я руку перепутал.

— Проси у Христа прощения.

Я и сказал:

— Господи Исусе! Простите меня за все.

Так меня бабушка научила. Только она мне говорила, что надо сказать «прости», а не «простите». Но ведь Господь большой, а я маленький?! И потом, он не мой близкий родственник. Как Аня. Или тетя Галя.

— Ну вот и умница, — сказал Введенский. — Береги свою бабушку. Она у тебя золотая.

Как видите, моя бабушка не железная, а золотая!

Скоро она мне купит настоящий портфель. И я буду его собирать. К школе.

На днях бабусенька, вывернула брюки дяди Вани наизнанку. Получились как новые. А юбка тети Таси еще подождет. До осени. Сейчас у нас дел много.

Дворничиха родила сразу двоих. Дядя Жорж сказал, что она план перевыполнила.

Теперь Дворничихе дадут премию, и она купит Вовке велик. Наверное.

Я теперь на ночь молюсь. Почти каждый день.

— Господи! Иисус-с-Креста! Помогите нам жить, в такое время.

И обязательно добавляю: пожалыста!

Когда я надеваю сандалии с дырочками, приходит жаркое лето.

Летом надо жить у другой бабушки, Адельсидоровны. Полезно для здоровья.

Я беру с собой двустволку — играть в войну. Мячик — и тот, и этот. Чтобы не скучать.

Бабушкин дом недалеко от станции.