Где-то далеко заржала лошадь. Это прозвучало как жалобный зов. Животные страдали здесь так же, как люди. Алекс поежился. «Если еще постою, совсем окоченею». Он сделал шаг, другой, остановился, снова двинулся было вперед, уже почти решил отказаться от своей затеи — и вдруг легкие шаги по снегу.

— Алекс? — тихо окликнул знакомый голос.

Он обернулся и увидел ее.

Она тоже куталась в одеяло, придерживая его на груди. Капюшона, без которого он ее ни разу не видел, не было, только вязаная шапочка.

— Алекс?

— Лия… — откликнулся он.

Она подошла, тихонько покачала головой и прошептала что-то вроде:

— Kuomi daak…

— Не понимаю…

Она показала на него, потом повертела пальцем у виска.

— Kuomi daak…

— Я сумасшедший?

— Та, — кивнула она.

— Тогда ты тоже kuomi daak, — сказал он, указывая на нее.

Она улыбнулась и огляделась. Они стояли совсем на виду. Она взяла его за руку и потянула к одной из кибиток, над которой торчала труба, — видимо, это была кухня. Они обошли ее. Теперь их никто не мог увидеть. Лагерь остался по ту сторону, а здесь — только пустая белая равнина.

Звездный свет падал на лицо Лии, которое все было — одни распахнутые темные глаза. Она придвинулась ближе. На этот раз между ними не было котла. И никто не пихал Алекса в спину: «Ну, ты проходишь?» Только они двое да безмолвная ночь.

Она посмотрела на него с нежностью и произнесла целую фразу:

— Astia altermyti'e, Aleks…

— Я не понимаю, что ты говоришь, Лия, — сказал он растерянно, — ничего не понимаю, но… ты красивая… ты такая красивая…

— Та, — простодушно подтвердила она.

Она тоже не поняла ни слова.

Тогда он распахнул свое одеяло и притянул ее, как под крыло. Она была ниже на полголовы. Он целовал ее в лоб, в глаза, в щеки, в губы. Она принимала эти поцелуи, закрыв глаза. Потом стала отвечать, и теперь он подставлял лицо под ее поцелуи. От прикосновения этих холодных губ он чуть не потерял сознание. Изматывающий поход, лишения, страх, постоянное общение с грубой солдатней за долгие месяцы образовали в нем незаметно для него самого зияющую пустоту, некую мучительную неутоленность, в которую внезапно так и хлынула эта нежная женственность. Он приник к ее губам, ища таящуюся за ними жаркую сладость. Она не противилась.

Морозный воздух пробился под одеяло. Оба одновременно вздрогнули.

— Мы не можем оставаться на улице, — сказал Алекс, оглядываясь в поисках какого-нибудь убежища. — Может, в эту кибитку?

Она знаками показала, что это невозможно, кибитка заперта на ключ.

— Куда же тогда? — спросил он.

Она помотала головой. Нигде для них не было места. Единственным их приютом было это холодное открытое пространство, единственным кровом — звездное небо. Она взяла его руки в свои.

— Aleks, ostro"i kre"id baduin…

Язык, на котором она говорила, звучал приятно и мелодично со своими слегка раскатистыми «р» и влажными согласными. Красиво, но совершенно непонятно.

— Что ты хочешь сказать?

Она знаками — руки под щеку — изобразила сон: ты пойдешь спать, и я пойду спать…

— Нет! — сказал он.

— Та, — настаивала она, а потом разыграла целую пантомиму.

Каждое слово она сопровождала знаком, разъясняющим его смысл:

— Tariz geliodout… boratch… ты и я завтра… здесь… o taluar velion prisnat… и у меня будет ключ от кибитки… kre"id baduin, Aleks… иди спать… baltui en? Ты понял?

— Та, — ответил он. — Да.

Она подтолкнула его в сторону лагеря, снова притянула к себе, еще раз поцеловала и убежала.

Весь следующий день лагерь лихорадило. О выступлении было официально объявлено, и солдаты к нему готовились. Ходили самые противоречивые слухи об осаде и о том, что их там ожидает. По словам одних, условия там были лучше — и в отношении питания, и в отношении жилья. Другие, наоборот, уверяли, что неприятель не дает покоя ни днем ни ночью, совершая убийственные молниеносные вылазки, подрывающие боевой дух осаждающих. Всякий раз они оставляют за собой десятки убитых и раненых, и ничего нельзя поделать. Так что и не поймешь, кто кого осаждает. Говорили о вшах, о самокалечении, дезертирстве и публичных казнях дезертиров.

Алекс пропускал все это мимо ушей. Встреча с Лией отодвинула весь остальной мир так далеко, что его больше ничто не касалось. Все ему было безразлично: перипетии осады, судьба товарищей, исход войны… Он понимал, что тут нечем гордиться, но только одно имело для него значение: снова обнять Лию, целовать ее, вслушиваться в музыку ее голоса… не потерять ее. Да, вот оно: он сделает все возможное и невозможное, чтобы не потерять ее, потому что потерять ее — это все равно что умереть.

Вечером огласили приказ: быть готовыми выступить с рассветом. В палатке было непривычно тихо. Те, кто умел писать, писали письма. Кто не умел — просил помочь. Алекс начал было писать родителям, но скоро почувствовал, что не в состоянии передать хотя бы намеком, какой переворот совершился в его жизни, и оставил письмо недописанным. Потом погасили свет, и разговоры в темноте звучали приглушенно. Даже самые шумливые как-то притихли и посерьезнели.