— Алекс.

Секунду она поколебалась, потом, опомнившись от удивления, таким же манером указала на себя и назвалась:

— Лия.

Это было первое слово, которое он от нее услышал.

Сзади напирали:

— Ну, ты проходишь или нет?

Он двинулся дальше, и первый шаг и все последующие больше не были обычными шагами.

С этого дня лагерь для Алекса преобразился. Грязь теперь была не грязь, огонь — не огонь, небо — не небо, снег — не снег. Ему казалось, что изменилась сама природа вещей, их химический состав, как это было восемь лет назад на Малой Земле после исчезновения Бриско. Тогда тоже все стало не таким, как прежде: другими были звуки и шумы, по-другому звучали голоса людей, у еды появился привкус горечи, сам он бегал не так быстро, прыгал не так высоко. Он чувствовал себя отяжелевшим, заторможенным. Сама жизнь стала тогда какой-то вязкой.

На этот раз все было наоборот: какая-то необычайная легкость воцарилась в мире, какое-то нетерпение. Лия… Он без конца повторял это имя, то про себя, то шепотом. Стоя в очереди к котлу, он чувствовал, что колени у него дрожат, а оказавшись перед девушкой, тихонько произносил: Лия… Она поднимала голову и отвечала: Алекс… На третий день она впервые одарила его улыбкой. Быстро, украдкой. Никто другой этого и не видел, но сам он еле устоял на ногах — так в нем все всколыхнулось. Этой улыбкой она словно подтвердила раз и навсегда: из сотни тысяч солдат на тебя одного я смотрю, с тобой одним говорю, одному тебе улыбаюсь… Каждый вечер он говорил себе: «Сейчас я увижу, что она не такая красивая, как мне показалось, это мое воображение ее приукрашивает…» — и каждый вечер убеждался в обратном — она оказывалась красивее, чем накануне. Один раз она не вышла на работу, и от страшной мысли, что ее больше нет в лагере, у него холодело в животе до следующего вечера, когда она снова появилась у котла.

Довольно скоро он не выдержал и открылся Бальдру. Они как раз получили вечернюю похлебку и уселись со своими котелками на дышле одной из повозок.

— Ты обратил внимание на раздатчицу? — спросил Алекс.

— Какую еще раздатчицу?

— Которая моложе других…

Бальдр подул на ложку и бережно поднес ее ко рту.

— Я смотрю на похлебку, а не на раздатчиц. А что в ней такого особенного?

— Ну, она… конечно, их толком не разглядишь под капюшоном, но эта, по-моему… ну… вроде недурна…

— То есть?

— Ну, мне кажется, она… что-то в ней есть привлекательное…

Бальдр от души расхохотался.

— Ха! Ха! Ха! Тебя и дурить неинтересно. Думаешь, я не видел, как ты подъезжаешь к этой девочке? Она и правда красивая. И не зря свою красоту прячет. Покажись она, какая есть, — часу не пройдет, половина лагеря перебьет другую. Вообще для меня загадка, каким ветром ее занесло горе мыкать в этом курятнике. Прямо видение какое-то. Я-то предпочитаю на нее не смотреть. Зачем? Душу только травить… Все равно что, умирая с голоду, смотреть на жареную курочку, румяную такую, вдыхать ее запах и знать, что съесть ее ты не можешь. Я вижу, она глазки-то на тебя поднимает, когда ты ее называешь по имени. Кстати, как ее звать, а?

— Ее зовут Лия.

— Лия, значит. Красивое имя. Но если хочешь добрый совет — брось это дело. Сам знаешь, правило жесткое: никаких шашней с поварихами. Ты здорово рискуешь. К тому же мы скоро снимемся с лагеря, так что… Брось, право.

Он бросил ложку в снег и допил оставшуюся жижу через край.

— Снимаемся?

— Да. Послезавтра.

Алекс и так давно это знал и не удивился. Но, облеченное Бальдром в слова, это знание обрело реальность, которую он до сих пор отказывался принять. Они покинут это место, и возникнет неразбериха, все перемешается, перебаламутится… Лия исчезнет из его жизни, не успев в нее войти, — исчезнет в один миг. Исчезнет навсегда, и найти ее будет невозможно. И до самой смерти ему останется только вспоминать ее.

Прислушавшись к себе, он понял, что эта перспектива его не пугает. Казалось бы, он должен был ужаснуться, рвать на себе волосы от отчаяния. Но нет, он был, наоборот, совершенно спокоен и ничего не боялся. По самой простой причине: он знал, что этому не бывать. Что он не допустит, чтобы жизнь шла своим чередом помимо его воли. Он еще не знал, как и что он сделает, но разлуке не бывать.

Поварихи жили отдельно, к северу от солдатских палаток. Увидеть их можно было только на раздаче. Остальное время они проводили в своих кибитках или, скрываясь за ними, стряпали под открытым небом. Оттуда поднимался дым костров и пар походных кухонь. Иногда доносились взрывы смеха, всплески разноголосого говора на непонятном языке. Заходить на их территорию строго запрещалось.

После отбоя Алекс улегся, как обычно, на свою походную койку и свернулся калачиком, чтобы теплее было спать.

— Спокойной ночи, — сказал он Бальдру.

— Спокойной ночи, — зевая, отозвался тот с соседней койки.

Другие солдаты кругом болтали и шутили в полный голос, перекликались через всю палатку, надсаживались от хохота. Алекс за последние месяцы к этому привык. Он научился не слышать их. Укрывался в своем внутреннем мире и не обращал внимания на окружающее. Бальдр тоже развил в себе такую способность, так что они могли беседовать вполголоса среди всего этого шума и гама, словно никого, кроме них двоих, в палатке не было.

Была уже поздняя ночь, когда Алекс счел, что может выйти незамеченным. Слышен был только ровный храп да слабый, но упорный кашель какого-то больного солдата в соседней палатке. Он бесшумно натянул сапоги, надел теплую шинель, перчатки, шапку, а на плечи еще накинул одеяло. Мороз обжег ему лицо. Он поднял глаза к звездному небу. Созвездия сияли далекими причудливыми фигурами. Он миновал десятка два палаток, и вот в северной стороне показались кибитки поварих.

«И что теперь? — задал он себе неизбежный вопрос. — Не кричать же в ночной тиши: Лия! Лия! — пока она не выйдет?» Он осторожно подошел поближе. Мелкий сухой снег скрипел под сапогами. Из кибиток не доносилось ни звука, нигде не светилось ни огонька. Он посмеялся над собой: «И что я тут делаю? У меня нет ни единого шанса ее найти. Она спит в одной из этих кибиток, я даже не знаю в какой. Может быть, в этой, до которой я могу дотянуться рукой? Нет, я точно сошел с ума».