Зингер поднялся, походил по хате, раздумывая, что же нужно малолетке? Не для баловства же позвала она его за окраину села, где стояла заброшенная мельница. Он видел, что очень ей нравится, что она влюблена в него, но Оксанка девушка строгих правил, это вам не вдова, которая знает сладость мужских объятий.

Так что ж случилось? Уж больно озабоченным выглядело ее личико. Зингер вышел, направился к мельнице.

…Девушка уже ждала его. Лицо ее было все так же взволнованно.

— Ну, что случилось, Оксана? Рассказывай, — все так же ласково проговорил он.

— Ой, не знаю, как и начать.

— Начинай с начала, — посоветовал Зингер.

— Я сегодня к Марье поутру зашла, — Оксана вскинула на него ресницы и тут же отвела глаза.

— И что? — надменно спросил Зингер. Уж не воспитывать ли его собралась соплячка?

— Нет-нет, ничего. То есть лицо у нее все в синяках. Она говорит, ты ее избил. Это правда?

— Ну, положим, правда. Да не вся. А тебе-то что?

— Ничего. — девушка едва не плакала.

Она хотела сказать ему еще что-то, он это видел. Хотела, но сомневалась.

— Синяки, говоришь? А почему так получилось, она тебе не сказывала?

Оксанка отрицательно мотнула головой, зажмурившись, чтобы не расплакаться от волнения и страха.

— А как она меня поносила, не говорила тебе? Она ж меня к каждому столбу ревнует! Да это бы ладно. Она меня к мертвой невесте ревнует! Поносит невесту мою, которую фашисты замучили! Она посмела сказать, что моя невеста, мол, добровольно с фашистами жила, по своей охоте. — Голос его задрожал, на глазах выступили слезы. — Что, мол, молодая женщина не может без мужика. Тварь она, Марья твоя, вот что! Моя Эльзе чистая была. Как ты! Такая же невинная, юная. Она от позора руки на себя наложила! А эта грязная баба посмела оскорбить самое для меня святое.

Он сухо разрыдался, но быстро справился с собой.

— Прости мои слезы, прости, что веду себя не как мужчина, — тихо сказал он, видя, что слова его произвели должное впечатление. У малолетки челюсть отвисла от жалости, того и гляди, завоет в голос.

— Гос-споди, как же она могла? — действительно заголосила было Оксанка.

— Ты тихо, тихо, девонька. Не плачь. Это мое горе, не твое.

— Что ты! Все, что твое — и мое! Я ж тебя с первого взгляда. Любый ты мне. — пробормотала девушка.

— Правда? Это правда, Оксанка? — как бы обрадовался мужчина. — Так и ты мне сразу глянулась. Только матери твоей боялся! Боялся, не отдаст за меня Ок-санку.

— Ну. Почему же.

— Ладно, мы это обсудим. Давай-ка присядем сюда, в ногах-то правды нет, верно? Вот так. Да не бойся, не трону я тебя, — приговаривал он, усаживая девушку на толстое бревно, устраиваясь рядом.

Несколько мгновений они молчали. Зингер чувствовал, что девушка напряжена как струна, и дал ей время успокоиться. Затем, поглаживая маленькую шершавую руку, он как бы мимоходом спросил:

— А скажи, что Марья? Злится?

— Ох. Очень! Я пришла к ней, чтобы за ягодами позвать на болото, а она сидит и плачет. И знаешь, что сказала? Уж не знаю, говорить ли тебе.

— Говори, говори, моя рыбонька!

— Она сказала, будто ты не литовец никакой, а немец! Будто ты во сне по-немецки разговариваешь… И что она сообщит об этом куда следует.

— Это куда же? Мирославу Иванычу?

— Нет. Он ведь тоже наполовину немец. Она говорит, что, мол, председатель тебя потому и покрывает, что ты немчура. Она во Львов собралась ехать. В Чеку.

— В НКВД? — переспросил Зингер.

— Ну да! Вот я и пришла предупредить тебя. Бежать тебе надо!

— Бежать? Мне? Да что ты, маленькая моя! Врет все твоя Марья. А если когда словом немецким и обмолвился, так что такого-то? У нас в Литве все по-немецки гу-тарят. Немцы-то двадцать лет сидели. Считай, до самой войны. В сороковом только ушли. А в сорок первом вернулись. Так кто ж у нас немецкого не знает? Дура твоя Марья!

— Может и дура, только большой беды наделать может, — тихо сказала Оксанка.

Зингер молчал. Права девчонка! Тысячу раз права!

— И еще. Она говорила, будто ты на ней жениться обещал. — мучительно краснея, выдавила девушка главное, что ее беспокоило.

— На ком? На Марье? — теперь уже искренне расхохотался мужчина. — Да разве на таких женятся? Да она же первому встречному на шею вешается. Что ты, девонька! Никогда я ей ничего такого не обещал! Жил с ней, это все село знает. Так мое дело мужское: баба дает, чего ж не взять? Ты того, извини, — спохватился он, видя, что девушка вот-вот заплачет. — Ты пойми, я ж с войны вернулся, четыре года с женщиной не был. Конечно, не утерпел. Но жениться — нет! Я о такой, как ты, невесте мечтал! Чистой, верной. Чтобы я мог привезти ее к себе на хутор, матери показать: смотрите, мама, какая у меня Оксанка! Вот радость-то матери будет!