Минут через пятнадцать дверь отворилась, Бурков махнул мне рукой:

— Сюда!

Я вошел в дом. Бурков уже скинул полушубок и был в

форме НКВД.

— Ну, пойдем! — Он махнул рукой и начал подниматься по лестнице. Я медленно шел за ним, глядя на его круглое, коротенькое туловище. В коридоре второго этажа мы остановились перед дверью с надписью «Ст. уполномоченный НКВД Берлогов»

Странная фамилия, подумал я. Но уже нужно было идти по огромной комнате с портретом Сталина, остановиться перед внушительных размеров письменным столом, смотреть в бледное, землистое лицо человека, который всю жизнь провел в таких вот кабинетах.

Бурков почтительно сгибался у стола.

Тусклые глаза товарища Берлогова остановились на мне, а руки все что-то искали на столе. Услужливый Бурков помог найти нужную бумагу и пододвинул ее поближе к Берлогову.

— Фамилия? Имя? Отчество? Статья? Срок? Я ответил.

— Игнатьева знаешь?

— Да.

— Откуда?

— Он был моим начальником, полковник Игнатьев.

— Был. Вот именно, был полковником твой Игнатьев!

Я промолчал. Что тут скажешь? Значит, добрались и до Игнатьева.

— Сурепова знаешь?

— Нет.

— Сурепова, начальника отдела?

— Нет, не знаю

— Жалобы писал?

— Нет.

— Значит, ты знаешь Сурепова и не знаешь Игнатьева?

— Нет, я не знаю Сурепова.

— И Игнатьева не знаешь?

— Игнатьева знаю.

— Ладно. Ведите его!

Я встал, молча вышел из кабинета. Меня повели по ночному поселку на самый край, где высились три караульные вышки, где внутри огороженного тремя рядами колючей проволоки пространства помещался изолятор, лагерная тюрьма. Меня впихнули в камеру-одиночку, где уже сидело четыре человека. Один из них, самый старый на вид, тихо молился.

Я назвал имя, статью, срок — так положено.

— И зачем нас сюда притащили? — спросил я.

— На расстрел, — невозмутимо ответил один из заключенных.

— На расстрел?

— Да. Я приговоренный. Из Сусумана. Я замолчал, не зная, что сказать.

— Мы здесь все приговоренные, милый, — ласково пропел старичок и снова начал бормотать слова молитвы.

— Что, не ожидал? — усмехнулся Домбровски. — А так оно и будет. Не здесь! В кабинете я тебя стрелять не буду, что ты дергаешься? Сходим, прогуляемся к лесу. Незачем женщину пугать, верно? Ну, иди!

Максим медлил. Он мог кинуться на немца, но в заложницах была Вера, оставшаяся на крыльце.

— Что ж, воля ваша. Только пожалеете ведь, Мирослав Иванович, — легко улыбнулся Максим.

Они вышли. Вера стояла на крыльце изваянием. Она смотрела не на Максима, на Курта. И он растерялся. Никогда он не видел такого ее взгляда — она словно предъявляла ему некий «гамбургский счет». Он вдруг совершенно отчетливо понял, что сейчас может потерять ее навсегда. Если сейчас, в данный момент, разделается с мальчишкой, она никогда ему этого не простит. Черт его знает, что связывало ее с этим юным разбойником, возможно, диверсантом, может быть даже убежденным наци — видимо, что-то из прошлого. На психологический анализ времени не было. Было ясно одно: она не простит, он ее потеряет.

— Анджей, отведи-ка гостя на постой.

— К кому? — поднял брови Зингер.

— К старику Шмакову. И ему веселее будет.

— А-а, — ухмыльнулся Рудольф. — Пойдем, красавчик!

— И конвой поставь!

— Конечно, Мирослав Иванович! — откликнулся Зингер.

— Что это значит? — Вера смотрела, как Рудольф Зингер подталкивает в спину Максима, а тот, улыбаясь, идет к крепко сколоченному амбару, видневшемуся за крышей сельсовета.

— Ничего. Своего рода карантин… Я бы на твоем месте так не нервничал, — усмехнулся Домбровски и взглянул на дорогу. Со стороны Карпат, пришпоривая коня, приближался всадник.

— Вот что, Вера, я тебе избу определю, где ночевать будешь. Сиди там, не высовывайся.

— Анджей! — крикнул он. — Отведи даму в избу к. Он назвал какое-то женское имя, которое Вера не

расслышала.

— Нет, я посижу здесь на лавке, — указывая на прибитую к стене местного ларька скамейку, возразила женщина.

— Ну, сиди, — уступил Курт. — Но чтобы ни слова ни с кем, поняла? У нас здесь не принято, чтобы бабы в мужском платье хаживали.

Действительно, Вера упустила из виду, что одета в брюки и куртку. Она кивнула, надела на голову кепку, села на лавку. Тотчас шар из нескольких толстых, лохматых щенков подкатился к ее ногам.

Всадник как раз подъехал к крыльцу сельсовета, резко осадил коня. Две лошади, привязанные к плетню, испуганно шарахнулись. Худой, заросший щетиной мужчина спешился, вскинул руку в коротком, хорошо известном приветствии.

— С ума сошли? — прошипел Курт, пропуская гостя внутрь хаты.

Вера прислушалась. Окна кабинета Мирослава Ивановича выходили на ту сторону, где сидела она в окружении любвеобильных щенят. Наклонившись, играя с ними, она прислушивалась к еле слышному разговору. Речь шла на немецком. Ей удалось расслышать обрывки фраз, но и этого было довольно, чтобы понять суть разговора.