Турецкий помолчал, обдумывая услышанное.

— Мутная история, — проговорил он после паузы.

— Да уж, — горько сказал Плетнев. — Это еще начало. Боюсь, что завтра мне придется всё это объяснять в следственном отделе. Да и на этом всё не закончится. Если Митрохин поднимет бучу…

— Стоп-стоп, — перебил его Александр Борисович. — Не гони коней.

— Ты это о чем? — не понял Плетнев.

— Почему-то мне кажется, что никаких походов по следственным отделам не будет. Митрохин теперь замнет эту историю для ясности.

— Ты думаешь? — с сомнением произнес Антон, хмуро глядя на бокал с недопитым пивом.

— Уверен. Ему теперь можно жить припеваючи и спать спокойно. А кто, зачем, почему взорвал? Пусть следаки копают. Он будет помалкивать.

— Может, он и деньги заплатит? — с надеждой в голосе спросил Плетнев.

— Вот это вряд ли. Денег мы не увидим. Ибо безвременная смерть должника лишила его такой возможности.

— Погоди… — Плетнев нахмурил лоб. — Но ведь ему теперь достанется доля партнера!

— Нет, Антон, — возразил Александр Борисович. — Там не все так просто. У Симонова есть жена, то есть вдова. Она — наследница всего его состояния.

— Это точно? — упавшим голосом спросил Плетнев.

— К гадалке не ходи. Теперь Митрохину предстоит схватка со вдовой. Если, конечно, он заранее ничего на этот случай не придумал. Но это уже его проблемы.

— Н-да, — уныло произнес Плетнев. — У богатых свои причуды. Можешь меня осудить, но мне их заботы, даже трагедии и проблемы, не кажутся человеческими и уж никак не вызывают сопереживания.

— Слушай, если честно, у меня сейчас нет ни времени ни желания философствовать. Я вот что подумал… Если Митрохин задумал какую-то аферу, он мог использовать нас в качестве прикрытия. Так?

— Так, — согласился Плетнев.

— Гм… Ну, а если так, значит… — Александр Борисович замолчал, явно о чем-то раздумывая.

— Значит что? — нетерпеливо спросил Плетнев.

— Значит, мы можем потерять всё.

— Так ведь и я о том же! — снова начал горячиться Плетнев.

— Тише, Антон, не нервничай. Дай-ка секунду подумаю…

Пока Турецкий думал, Плетнев успел пригубить еще немного пива.

— Вот что мы сделаем, — медленно и задумчиво заговорил Александр Борисович. — Если Митрохин начнет против нас войну, мы должны встретить его во всеоружии.

— Полностью согласен, — горячо подтвердил Плетнев.

— Для этого, — продолжил Турецкий, — мы должны провести расследование и выяснить всю «подноготную» этого мерзавца. Я сегодня же позвоню ребятам в МУР, а ты свяжись со Щеткиным, чтобы он был в курсе.

— Сделаю, — кивнул Плетнев.

— Ладно, Антон, договорим потом. Кажется, я подъезжаю к гостинице. Не унывай! Приеду — разберемся.

— Спасибо за утешение, — с горькой усмешкой сказал Плетнев. — Удачи!

Он отключил связь. На этот раз даже разговор с Турецким, которого он не только безмерно уважал как друга, не смог пролить бальзам на его «израненную душу». Ну, а раз не помог один бальзам, попробуем прибегнуть к помощи другого, решил Плетнев.

Подозвав официанта, он потребовал графинчик водки.

Город Лебедянск оказался не таким уж паршивым и заброшенным местом, как ожидал Александр Борисович Турецкий. Население его составляло девяносто тысяч жителей. И судя по аншлагу в театре «Глобус», как минимум, половина из них были завзятыми театралами.

Сегодня вечером давали шекспировского «Генриха IV». Турецкий сидел в первом ряду и с интересом следил за развитием сюжета. Актеры справлялись с ролями неплохо. Разве что Фальстаф был чересчур молод и не достаточно упитан (седой парик и подушка под камзолом почти не спасали ситуацию), а отважный Готспер Горячая Шпора был неубедительно бледен и худосочен. Поэтому, когда он уверял:

Во мне опасность зажигает кровь,

Не нахожу забавы в травле зайцев:

Достойнее охотиться на львов, —

— верилось в это с трудом. В остальном игра и внешность актеров не вызывали нареканий.

— Если я вру, — кричала на сцене старая трактирщица, — то нет во мне ни правды, ни совести, ни женской чести!

— Их и нет в тебе, — с ухмылкой сообщил толстяк Фальстаф. — Правды в тебе — что в вареном черносливе, а совести не больше, чем в лисице, выкуренной из норы. Что же касается женской чести, то чего бы то ни было женского в тебе столько же, как в полицейском надзирателе. Пошла отсюда, тварь ты этакая, пошла!