— Только-то? А я думал, поболее будет. — Потом взглянул на меня искоса и, почти не разжимая челюстей, сказал: — Впрочем, ты, Мишаня, можешь остаться.

А я сделал вид, что не услышал его слов.

Джангильдин не мог уйти из Астрахани на верблюдах. Перед самым выступлением каравана пришло известие, что Гурьев — промежуточный пункт следования — захвачен белыми и все пути прорыва к Актюбинску дутовцами надёжно перекрыты. Это ломало все планы… Можно было бы, конечно, остаться в Астрахани, усилив отрядом её гарнизон, можно было бы возвратиться в Царицын, но тогда главная задача, поставленная Ильичем отряду, оказалась бы невыполненной. Кто-кто, а степняк Джангильдин отлично понимал, что Туркестанскому фронту красных, лишённому оружия и боеприпасов, в условиях надвигающейся суровой казахстанской зимы не совладать с сытой и хорошо одетой дутовской оравой. Единственным выходом для потрёпанных в боях красных частей стал бы путь отступления на юг, к Ташкенту. А ташкентцы в то время и сами уже голодали…

На заседание штаба отряда все собрались хмурые и растерянные, стараясь не смотреть в глаза друг другу. И только военрук Шпрайцер был, как всегда, спокоен и невозмутим. Он заранее разложил на огромном зелёного сукна столе, привезённом из губернаторского дома, оперативную карту театра военных действий, налил в графин

свежей воды, вымыл и вытер до блеска стаканы, остро очинил цветные карандаши и в ожидании, когда— соберутся члены штаба, занялся перед зеркалом своим ровным, в ниточку, пробором. Металлическим солдатским гребешком он пригладил на голове каждую волосинку и, довольный собой, замурлыкал под нос тирольскую песенку. Потом сел в кресло, откинул голову, захлопнул удивленносиние глаза и, побулькивая горлом, долго тянул высочайшую ноту, пока, наконец, Джангильдин не оторвал его от воспоминаний по милым сердцу снегам Тироля.

— Не скулите, Шпрайцер, и так тошно.

— Слющаюсь, — вытянулся военрук, вновь распахивая миру удивлённо-синие глаза. — Извините, я немного мечтаюсь.

Джангильдин докладывал коротко. В обстановке члены штаба разбирались не хуже своего командира. Потом началось обсуждение. Одни предлагали остаться в Астрахани, другие — уходить в Царицын. Последним выступил Шпрайцер:

— Обстановка сложилась не в наш польза, и мы, как говорит военный стратегий, должны действовать согласно обстановка. Вы меня понимайт? — Военрук замолк, ожидая ответных реплик командиров, но те молчали, опустив глаза. Тогда он подошёл ближе к карте, убрал с Каспийского моря полную окурков пепельницу и, как ни в чём не бывало, продолжал: — Но если действовать по обстановка, то мы не выполняйт приказ. Вы меня понимайт?

На этот раз ему ответили. Кто-то даже попросил не тянуть жилы.

— Ошшень карашо, — чему-то обрадовался Шпрайцер, и его пухлые розовые губы расплылись в довольной улыбке. — Жилы тянуть не будем. Будем смотреть на карта.

— Смотрели уже, — буркнул Степанишин.

— Будем смотреть ещё раз, — даже не повёл рыжей бровью военрук. — Карашо будем смотреть. Итак, Гурьев и Уральск для нас закрыты. А зачем нам идти туда?

— Здравствуйте, я ваша тётя, — подскочил Степанишин. — Куда же нам ещё идти? Уж не в море ли?

Шпрайцер выдержал торжественную паузу и спросил с мягкой ласковостью:

— Товарищ Джангильдин, Форт-Александровск у белых?

— А зачем он вам, Шпрайцер?

— Но я спрашивайт…

— Нет, не у белых. Там ни белых, ни красных.

— Очень карашо. — Военрук весь сиял. — Вы меня понимайт, товарищ Джангильдин?

И тут все увидели, как комиссар Тургайского степного края вдруг резко вскочил на ноги и склонился над картой.

— Так, так… — шевелились его губы. — Так… Вы расстояние измерили?

— Так тошно.

— Отлично… Степанишин.

— Я, товарищ командир.

— Гоните в исполком и узнайте, на какие пароходы мы можем рассчитывать.

— Пароходы…

— Вот именно. Проследите, чтобы нам не подсунули какую-нибудь рухлядь. Да что я вам говорю, вы ведь на флоте служили. Всем остальным: возвращайтесь в свои подразделения, готовьте людей к погрузке на пароходы. Если кто забоится — пусть уходит из отряда. Нам нужны только добровольцы.

На следующий день две паровые шхуны — «Абассия» и «Мехди» — с трюмами, полными оружия и боеприпасов, покинули астраханские причалы. Путь их лежал в открытое море, к Форт-Александровску.

… Ветер развёл волну. Он примчался с юго-востока, сухой и горячий, пропахший полынью и степными травами. Старенькая «Абассия», на которой помещался штаб отряда, кренилась и трещала всеми своими металлическими проржавленными костями, и Мише всё казалось, что она вот— вот развалится. Рябинин хоть и числился во взводе разведки, но на время морского перехода был прикомандирован к штабу, потому что при штабе находился Макарыч и потому что вести разведку в море всё равно было некому.

— Я им говорил, — ворчал Степанишин, — что сторожевик нужен, но разве меня послушают?… Даём тебе две посудины, сказали в исполкоме, и за них будь благодарен. Думают, что мы на прогулку идём.

Поначалу всё это и впрямь походило на прогулку. После погрузки шхуны расцветились флагами, оркестры на пристани грянули «Прощание славянки», толпы горожан махали платочками, кричали «ура». Джангильдин стоял на мостике рядом с капитаном, заложив пальцы за пряжку ремня, букет алых гвоздик торчал из кармашка его зелёного френча, усы воинственно топорщились, и всем казалось, что не старик капитан в смятой, без «краба» морской фуражке поведёт караван, а именно этот бравый военный. И ещё всем казалось, что от причала отваливают не две ржавых, давно выслуживших свой срок скорлупы, но грозные боевые суда, опоясанные бронёй, утыканные пушками, укомплектованные отчаянными марсофлотами.