— К чему это цацканье? — раздраженным стал голос снаружи. А Мастаев продолжал свой рассказ:

— В древности границей между чеченскими тейпами в основном служили горные реки. Среди чеченцев никогда не допускались родственные браки. Когда парень из одного тейпа желал жениться на девушке из другого, то он и она должны были пройти некий ритуал.

Родственники девушки шли вверх по течению и бросали в речку просяной чурек. Молодой горец должен доказать свою зрелость, что он может быть и охотником, и защитником, и воином, и кормильцем: он должен в стремительном течении стрелой поразить цель — чурек. Если это получилось, раздавались громкие возгласы одобрения. И тогда внизу по течению в свою очередь будущей хранительницей очага вступает невеста. Она тоже должна доказать, что сможет сохранить и приумножить добычу жениха, ее задача — с помощью специального чана выловить в бурном течении этот чурек со стрелой. Если она с этим справилась, то она готова и согласна стать женой.

И вот с этим чаном, в котором чурек и вода, она в окружении своих подруг и родственников идет на противоположный берег, в другой тейп, где ее еще не может видеть молодой жених. А девушка-невеста должна пройти основной ритуал — мотт бастар. [185] Ее встречает старейшина рода жениха, забирает чан с водой и спрашивает:

— Могу я выпить?

Смысл прямой. Потому что в языческие времена горцы потребляли во время праздников чагіар, [186] нихъ. [187] И тогда они могли излишнее говорить, при этом могли раскрыть тайны своего рода. И у них должна быть уверенность, что невеста не унесет эти разговоры за речку, у нее, тем более у ее детей, отныне будет иной тейп, и она с этим согласна, поэтому говорит:

— Пейте на здоровье.

На что старейшина отвечает:

— Пусть все, кто любят и нуждаются в этой воде, любят и уважают тебя, наша благословенная невеста. Приходи свободной в свободный дом.

После этого Мастаев надолго замолчал, а охранник недовольно:

— К чему эта басня? В чем здесь мораль?

— А мораль и история в том, — продолжал Ваха, — что в эти места пришел враг. Был бой, все полегли. Осталась одна наша героиня с грудным ребенком. И она вынуждена была обвязать ребенка в колыбель-качалку, дабы иметь возможность работать. С тех пор вместе с молоком матери некоторые горские дети впитали чувство изначальной скованности, ограниченности и ущербности в жизни. Для них чеченское «Маршал», «Маршо» — «Свобода» воспринимаются в несколько ином, искаженном виде.

— Ты это о себе?

— Может быть, и о себе, — податлив голос Вахи. — Только вот ты говоришь, что местный, а имени не называешь.

— Много будешь знать — скоро состаришься, — насмехается охранник. — Вот только я не понял, о чем твоя сказка.

— Судя по рисунку в гроте, здесь захоронена не только знать, но, видимо, и прислуга.

— Ха-ха, и ты околеешь зимой, как русский приспешник.

Некоторое время назад, когда в гроте и вокруг него витали озвучиваемые Кнышевским идеи воинствующего материализма или марксизма-ленинизма, изможденное тело Мастаева, господствуя над его духом и тем более сознанием, только так — как мучительный и неизбежный конец — воспринимало этот мир в заточении.

Однако этот склеп-грот был на самом деле старинным скромным храмом, который сохранил в себе ауру вечности, неизменность времени и законов бытия, где душу человека, если она превозмогает телесную прихоть и боль, нельзя разбить, заморозить, сжечь, истребить, ибо она — душа — существует всегда и везде, как создавший ее Бог; только таким жертвоприношением человек высвобождается от рабства неминуемой смерти. И тогда даже в неволе, в гроте, глаза его озаряются мыслью и жизнью, и это такое состояние, когда его окружающие зачастую назовут дураком. А это герой, тот герой, который знает, что такое свобода жить! Маршал — Маршо!

И когда, с другой стороны, стоит наивно-невежественный человек, создавший для себя фальшивый, в конечном счете, неоправданный образ самого себя, как исключительное явление мира, вроде бы оправданного в своем неизбежном прегрешении, то это просто то же чудовище. Правда, это чудовище не проглатывает героя, как рыба — кит-великан. Это чудовище, наоборот, когда хочет испить кровь героев, то есть насладиться насилием, оно выманивает, вытаскивает героя из защитного чрева храма-грота, истязанием наслаждается и забрасывает обратно до следующей трапезы, пока не испьет всю кровь и плоть. И Мастаев уже понял, что спасение в одном: охранник брезгует и даже боится войти в грот, а его надо в него заманить. И эта древность сама расправится с их мучителем.

Вдруг, как звонок к действию, запиликала рация охранника:

— Ястреб слушает, ястреб слушает, — голос быстро удаляется, а узники уже знают, что скорее всего специальная, может быть, военно-космическая связь, да и она в этой глуши плохо работает, особенно когда пасмурно и дождь. Поэтому «ястреб» побежал к ближайшей возвышенности. А в это время Ваха, зная, что в монитор никто не следит, засеменил в дальний угол, где мощи давно усопших, выбрал две большие берцовые кости, скованный путами, с трудом пересек грот, притаился у самого входа, в углу.

— Ты кости грызть собрался? — пытается шутить Кнышевский.

— Аполлоныч, — возбужден Мастаев. — Ты прав, этот охранник подвержен любой идеологии, потому что он не горец, он какая-то полукровка, плебейских кровей.

— Ну и что? — в гневе отпрянул Кнышевский. — И во мне много разных кровей. Это нацизм, фашизм!

— Замолчи! — схватив за грудки, тряхнул Мастаев соседа. — Это у вас на равнинах, в Европе — глобализация, универсализм, и педераст почетнее мужчины. А здесь, в горах, еще сохранились достоинство и честь. Этот ублюдок, а иначе он не занимался бы таким ремеслом, забыл о своем происхождении, возомнил из себя горца-джигита. Я напомню и докажу, кто он на самом деле — холуй. Будучи у власти, по крайней мере над нами, он не вынесет этой правды.