— Эх ты, — с усмешкой отозвался Мастаев. — Конец этой легенды совсем иной. Да, Инкота с близнецами прыгнул в огонь. Однако, как настоящий благородный чеченец, он никогда бы не смог погубить детей. Он был так заразителен и азартен, словно его танец игра — веселье и смех, что и дети, не подозревая о грозившей им опасности, беспечно смеялись, когда Инкота с детьми выпрыгнул из огня, близнецы все еще радовались чуду. А их отец — князь — от такой выходки сразу же духом обмяк. Все в замешательстве бросились к нему. Воспользовавшись суматохой, Инкота бросился в бесконечный мрак звездной степи. Оружейный залп, как салют, прозвучал ему вслед. И никто его после этого не видел. Видимо, потому что:

Его тело стало достоянием земли.

А его душа улетела в небо!..

— А ты, охранник, как тебя кличут, — «ястреб»? — закончил с вызовом Мастаев, — всего этого ты знать не можешь, потому что ты на самом деле — «удод», не местный. Ты с детства рос как невольник, в люльке-качалке, и теперь как холуй выслуживаешься — якобы в своих горах, своих же земляков истязаешь и калечишь. Ты не чеченец, ты пришлых нравов.

— Заткнись, — злобно прохрипел охранник. Слышно, как он бросился к небольшому зарешеченному проему.

А Мастаев Кнышевскому:

— Он не видит монитора. Стань у выхода, кость возьми.

— Он нас пристрелит, — простонал Кнышевский.

— Не посмеет, тогда и ему хана. А впрочем, лучше как Инкота. Те, что сюда уже едут, нас тоже не пощадят.

— Вылазь, кому сказал, вылазь, гад, — решетка с режущим скрежетом раздвинулась, там уже зловещая тень.

— На позицию, — по-военному приказал Мастаев, толкая напарника к выходу, а сам стал с вызовом прямо напротив.

— Вылезай, кому говорю, вылезай! — согнувшись, в проходе появился «ястреб», наперевес автомат. — Вылезай! На выход, сука!

— Не могу, — будто поддразнивает Ваха. — Твои путы сдвинуться не дают.

— Ах ты, сволочь, — под ногами Мастаева прошла автоматная очередь. Увидев, что и тогда узник не испугался, охранник протиснул свое огромное тело в грот, и в это время Ваха бросился всем весом с оковами на руку с оружием. Автомат строчил наугад, пока весь заряд не иссяк. А Митрофан Аполлонович почти в том же ритме яростно долбил древней костью немудрено обросшую башку мучителя.

«Ибо ненависть никогда не остановить ненавистью: ненависть можно остановить только любовью — это древняя истина», — так сказано в адатах Кавказа. Это лейтмотив мифологии и священных писаний. Однако люди на свой лад трактуют метафору вечности. И вместо того, чтобы очистить свою собственную душу, некоторые фанатики пытаются очистить мир. И при этом с чистой совестью и сознанием своей правоты они разжигают огонь священной войны против некрещеного, необрезанного язычника, туземца, в конце концов против самого близкого, даже отца.

И в этом ничего нового, а тем более удивительного нет, ибо ящик Пандоры [193] давно открыт, в мифологии сплошь и рядом встречается отцеубийство. И чтобы как-то смягчить легенды, замещают фигуру отца неким жестокосердным дядей либо просто чудовищем. Хотя мы знаем, что образы сына-отца-чудовища в мировом хаосе — это одно целое. Смысл некоего конца в возрождении нового. И вся эта мифология, которой как метафорой вооружен Мастаев, является просто идиллией «реакционного» идеализма, а современный мир — это всякие разновидности марксизма-ленинизма, это воинствующий атеизм и материализм, который все эти «отцеубийства» объясняет очень просто — диалектически, как основной закон философии — отрицание отрицания, и далее, классовой борьбой, которой вооружен Кнышевский. И если с помощью простой легенды Мастаева узники смогли выбраться из грота, то и далее наивный Ваха полагал, что у поверженного охранника будут ключи от оков. И каково было разочарование, когда горец уже пытался булыжником перебить железо. К счастью, Митрофан Аполлонович знал систему этих кандалов — один выстрел в замок и им нечего более терять, даже «своих цепей». И они уже не пролетарии, и не узники, но и не свободны, потому что в рации все требовательнее и настойчивее вызывают «ястреба», волнение и напряжение с обеих сторон.

— Скоро они будут здесь, — жизненные нотки появились в голосе Кнышевского.

— Встретим внезапно, — взялся за оружие Ваха.

— Ты что — болван! Думаешь, и этих, как «ястреба», баснями накормить. Это элитный спецназ, значит, со страховкой в горах — два отделения, четыре БТРа. Два дохляка — против двадцати. Надо бежать, ты ведь знаешь местность.

— Знаю — тупик.

— Что?! Не может быть! — разъярился Кнышевский. — Должен быть выход!

— Есть, — тихо ответил Ваха. — Только трехтысячник — пик Басхой-лам. Тропа крутая. Спуска нет. Одолеем?

— Что? Да я сейчас и Эверест покорю. Я хочу жить, я должен жить, чтобы им отомстить. Я думал, конец, а тут. Показывай путь! — властно приказывает старший.

И тут они разом умолкли, стали, остолбенело глядя поверх гор. Рация умолкла. Та же ночная тишина. И только мерно-привычный, неугомонно-гармоничный рев горной реки, и никаких иных звуков нет. Внезапно, озаряя звезды, в небо устремились лучи прожекторов. Это совсем рядом. Видимо, последний подъем преодолевает мощная военная техника.

— Мастаев, берем все необходимое, уходим, заметая следы.

Как у кадрового военного, команды Кнышевского стали четкими, ясными, короткими. И если Ваха взял только нож, топорик и искал веревки, то Митрофан Аполлонович думал о провизии и оружии, взял даже гранатомет и гранаты.

— Этого не надо, — злился Мастаев.

— Это всегда надо. Не учи меня, салага.

Тут ядовито-мощный луч фар резко обрушился, осветив теснину ущелья, оживляя страшные тени ночного леса, сквозь которые ползет прямо на них этот огнедышащий язык чудовища, рев которого ужасающе нарастает, а от многократного эха невообразимо страшен.