Кныш и Мастаев вместе покинули президентский дворец, всю дорогу молчали, и, лишь когда вошли в «Отдел межрелигиозных связей» Исламского университета, начальник сказал:

— Хм, а ваш генерал, видать, зажрался, нюх потерял. Ты смотри, как запел: «Им веры нет»», последнее — на чеченском.

— А вы знаете по-нашему? — не перестает удивляться Мастаев.

— По глазам и губам читаю, — шельмовато отвечает Кныш, делает наставления по поездке, выдает командировочные, на что Ваха съязвил:

— За наш счет — ваш расчет, — на что Митрофан Аполлонович ответил:

— Разболтались вы все, — как приговор либо диагноз. — Как мыслить стали: референдум им подавай. Тоже мне, государство!

Из Грозного можно было вылететь в Турцию, Эмираты, Азербайджан и даже в Пакистан и Иран, а вот в Россию рейсов нет. Весь день Мастаев на перекладных добирался до Минвод. Ему казалось, что вся милиция в сопредельных республиках разыскивает только его: каждый раз, как останавливают транспорт, его, как чеченца, пальчиком призывают и по полчаса в отделении милиции делают куда-то запрос: в розыске ли такой-то чеченец. Только некая мзда, как воздаяние за проезд, дает отрицательный ответ.

То же самое в аэропорту и за билет. Только поздно ночью прибудет Ваха в Москву. Он уже планирует, что до рассвета перекантуется во «Внуково», как на подлете к нему подошла стюардесса:

— Вы Мастаев?.. Вас у трапа поджидает машина.

На черной «Волге» его доставили в самый центр Москвы. Он успел разглядеть: «Центральная избирательная комиссия Российской Федерации», вооруженная охрана, словно от него ждут нападения, а внутри здание напоминает чем-то обком КПСС, где-то Дом политпросвещения в Грозном. Только новое знамя «триколор», а вот бюст Ленина — навечно, и тут же, видимо, откуда-то принесли, рядом бюст Дзержинского. И обстановка по-коммунистически знакомая. И как же Мастаев был удивлен, когда в огромном кабинете ему навстречу вышел Кныш:

— Митрофан Аполлонович, вы ведь вчера были в Грозном!

— Хе-хе, вчера и ты был в Грозном.

Кныша не узнать: если в Грозном он всегда в сером, то здесь — яркий пиджак, даже глаза блестят.

— Познакомьтесь, Мастаев, типичный представитель, можно сказать, олицетворение чеченского народа.

— Вы тоже, — лыбится в ответ Мастаев, — как Россия — всюду.

— Что ты несешь? — посуровело лицо Кныша, и на ухо, вполголоса: — Не в Грозном, мог бы костюм поприличнее надеть.

Иного не было. И Ваха знает, что в некотором месте штаны не раз перештопаны. Неужели видно? От этого он вовсе смутился и уже не мог отстаивать позицию президента по референдуму «Доверяете ли вы Парламенту Чеченской Республики?», и в итоговый бюллетень для голосования внесли еще один вопрос — «Доверяете ли вы Президенту ЧР?», чего требовала оппозиция.

В целом вся центральная избирательная комиссия России, в том числе и представитель республики Мастаев, посчитала такую постановку вопросов демократичной, расписались, и неожиданно для Мастаева еще один вопрос — финансирование референдума. Вот тут Ваха не знал, как ему торговаться, ведь президент назвал ему ориентировочную сумму, а оказалось, выделяют в четыре раза больше, в чем он тоже расписался. А тут выясняется, что перечисление в Грозный невозможно и банковская система Чечни в изоляции, так что везти придется наличными. Это почти три мешка.

— Не волнуйся, — успокаивает его Кныш. — Во-первых, везешь только один. Ну, сам знаешь, и тут хотят есть, и бюллетени, и агитацию здесь будут печатать. А, во-вторых, с оговоренной с президентом суммой мы тебя в Грозный доставим.

— А-а за те деньги я буду отвечать?

— Мы — выделяем, мы — проверяем, мы — списываем. Хе-хе, в том числе и твои грехи. Скоро борт. Улетишь как министр!

— Одна просьба, — о родном думает Ваха. — Сына хотел бы проведать.

— Да, — задумался Кныш. — Дети — святое! По пути, я надеюсь, успеем.

— Вот адрес, — Ваха достал помятый листок.

— Нет-нет, — смотрит записку Кныш. — Они на днях переехали на другую квартиру, снимают, — и видя исказившееся лицо Вахи: — Ну что ты вечно удивляешься?! Мы про вас все должны знать. Хе-хе, видишь, пригодилось, а то зазря мотался бы по Москве и сына бы не повидал.

Ехали долго; в пригороде столицы, как выразился Кныш, — это «ближе к Грозному, чем к Москве», однокомнатная, тесноватая квартира, одним словом, «хрущевка». Сын Макаж вырос, на отца смотрит, как на незнакомого дядю. А Ваха, после цен в Москве, тем более тех сумм, о которых доселе говорили, понимает: сыну он многого дать не может. Пробкой выскочил из подъезда, а Кныш, словно и мысли его читает:

— Мечтаешь сыну купить квартиру в Москве?.. Гм, вот поведешь себя правильно во время референдума, две квартиры даже в центре Москвы купишь.

— Это как? — не перестает удивляться Мастаев.

— Хе-хе, понаглее, по-чеченски, — искоса глянул на него Кныш, и тяжело вздохнув: — Все-таки дурачок ты.

— Да, малограмотный, малознающий, неимущий, — печально согласился Мастаев.

В сумерках над Москвой разразился ливень как из ведра. Оттого, наверное, образовались пробки. На военный аэродром, что был под Москвою, прилично опоздали. Подкатили прямо к трапу, а подняться не разрешили, наоборот, с борта сошли два весьма упитанных генерала и с ходу на Кныша: