«Как птица в клетку, попал сюда! Служил, служил народу, а он — ишь ты!.. В тюрьму загнали. Видно, промашку дал я, что супротив Шуйского шел. Народ… вот те и народ!» Несколько успокоился. «Ладно, посмотрим, что дальше будет. Авось кривая вывезет!»

Дело шло к осени, а осада все тянулась. Среди приближенных к царю людей начались ссоры, возобновились старые счеты. Винили друг друга в ратных неудачах. Царь мирил спорящих, а в душе трусил, «что-то станется со мной! А что, если не возьму Тулу? Пропаду тогда. Свои же загрызут. Да и новый ворог появился: второй Лжедимитрий… А ну, как воры соединятся?.. Лжедимитрий, Лжепетр да Ивашка Болотников?.. Бояре-предатели не поддержат… Народ на меня лют…»

Князь Урусов был близок к царю по родственным связям. Князь горяч, вспыльчив. Он пришел как-то к царю в шатер. Шуйский был один.

— Великий государь! Здрав буди! — Урусов низко поклонился.

— Что тебе, Петр Арасланович? Ты вроде как встревожен? Аль опять с женой не поладил? — улыбнулся царь.

— Ты все шутишь, государь. Топчемся на месте, куда это годно? Смеются вороги над нами. Большой приступ нужен. Надо всеми силами навалиться на вора!

Царь отрицательно покачал головой.

— Сие негодно! А ну, как потеряем всех? Дело сомнительное!

— Значит, на месте топтаться? Войско в досаду, смятенье приводить? — завопил вспыхнувший князь.

— Что кричишь, горловину перервешь, осипнешь, — с досадой ответил Шуйский.

— Ин ладно, больше говорить не стану. Прощай, государь!

Раздраженный, красный как рак, Урусов вышел.

К вечеру Урусов уехал со своими верхоконными татарами, марийцами, чувашами. Стали понемногу разбредаться и другие ратные люди.

Как-то в конце сентября Шуйскому доложили:

— Пришелец один хочет предстать пред твои светлые очи, великий государь. Сказывает он, что надобно ему передать тебе, великий государь, тайну ко спасению царства.

Шуйский заинтересовался и приказал пустить таинственного посетителя.

К царю в шатер вошел моложавый человек в потрепанном кафтане. Русые волосы, большая плешь. Хитрая усмешка на тонких губах, утиный нос. Вошедший повалился царю в ноги, облобызав сафьяновый сапог.

— Что тебе, человече, надо?

— Превеликий царь, государь! Прибыл я из Мурома. Боярский я сын, Ивашка Мешок-Кравков. Хочу в войске твоем служить. Скажу не облыжно: великий хитроделец я!

Царь недобро усмехнулся:

— Сам себя хвалишь?.. Хвалят ли другие? А что ты такой молодой, а уж лысый?

Кравков не смутился. Умильно глядя, ответил:

— Умная голова волос не держит.

Шуйский, сам изрядно полысевший, милостиво улыбнулся.

— О чем же бьешь челом государю своему? Какую тайну хочешь мне поведать?

— Вор Болотников не поддается твоей царской воле. Злющ, хитрющ, мерзопакостен! А извести его беспременно надо. Выслушай, царь, превеликий государь, что содеять надо, дабы погубить вора и присных его. Заградить Упу надо, тогда тульский острог и кремль водой зальются.

Царь отнесся вначале недоверчиво к подобной затее. Бояре, узнав о предложении, посмеивались.

— Хе, хе, Тулу утопить! Глупство какое!

Хитроделец не сдавался.

— Ежели я не потоплю город, вели казнить меня, государь! — настаивал Кравков.

После новой длительной беседы царь решил испробовать его совет и пообещал наградить в случае удачи.

Дня через два на Упе, в указанном Кравковым месте и под его руководством, начались работы.

Иван Исаевич лежал ночью в своем покое и не спал. Луна светила в раскрытое окно. Тихо. Только изредка раздавались одиночные выстрелы. Но вот они участились.

«Должно, наш лазутчик на дозор нарвался, — подумал он. — Лазутчики… доносят, что шатанье идет немалое в войске царском… Урусов со своими инородцами уехал. Иные уходят. Шатанье… Дело доброе для нас».

Иван Исаевич спустил ноги с ложа, потянулся к кубку с медом, выпил, крякнул, в полумраке улыбнулся.

«Не зевай, воевода! Довольно в Туле сиднем сидеть, на тулян глядеть, как голодают они. Подготовимся и всем скопом на царя навалимся…»

Болотников зажег свет, заходил по покою. Стал обдумывать подготовку к большому, решающему сражению.

У него стал вырисовываться величавый, искусный план генерального наступления.

Но было уже слишком поздно…

Кравков повел работы чрезвычайно поспешно.