Шрифт:
Трогательна была встреча запорожцев Горы с пришедшими украинцами, торжество великое! Несколько здоровенных пришельцев подскочили к Ивану Исаевичу и с криками: «Хай живе Украина и Московия ридны!» — схватили его и стали подбрасывать вверх. Пришедшего Федора Гору тоже качали, и тот летал по воздуху, размахивая руками и ногами, и басом хохотал.
Понемногу народ утихомирился, и Болотников торжественно заговорил:
— Добре, хлопцы, добре, посполитые тай хлопы, шо прийшлы до нас, до Московии, тилько селянской, та бедняцкой, шо опокинулы ваших панив, куркулив, мерзотникив. Умисти станемо воюваты з нашими царем, боярами да дворянами, по ведьмаке та чертяке им в дыхало!
Окружающие захохотали. И он по-русски закончил:
— Други ратные! Рады мы, что пришли вы к нам с Украины! Новых воинов оттуда ждем!
— Придут, батько, придут! — загремело в ответ.
И опять поднялось ликование, и опять качали свои и украинцы Ивана Исаевича, Федора Гору, Беззубцева и других военачальников. Тронулись в центр лагеря. Выкатили там на радостях им несколько бочек вина, и лилось вино и веселье через край!
На следующий день Иван Исаевич часть украинцев передал Федору Горе, благо после победы над Трубецким досталось много коней. Часть передали в другие отряды.
И так время от времени то скопищами, то одиночками являлись до Болотникова украинцы — стоять вместе с русскими за правду. Часть их гибла при переходе рубежа между Польшей и Русью, но другие шли, шли…
Раз пошел Иван Исаевич по стану — поглядеть, как воины его живут. У одного костра сидели несколько ратников. Ели из уемистого тагана толокно. Болотников приветливо произнес:
— Бог помочь, люди добрые!
— Благодарствуем, воевода!
— Садись, гостем будешь!
Иван Исаевич присел и также стал орудовать ложкой. Поснедали, разговорились. Воевода обратил внимание на монастырского служку, в черной однорядке, скуфейке; сам черный, прямо грач!
— Ты, монах, почто тут? Твое дело — свои да чужие грехи замаливать, поклоны бить, а ты — с самопалом!
Тот усмехнулся.
— Был монах, воевода, да как свеча сгорел, а ныне воюю. Тошно пришлося мне в монастыре служкой быть. Работа черная, тяжкая: прясла и башни монастырские, кои в ветхость пришли, чинили мы от зари до зари, а харчи никуда! Заутреня да вечерня, часы да повечерие — само по себе сполняй! А отче игумен — лик багрян, яко кирпич, и кирпича взыскуе. С жиру, того и зри, что лопнет! — Монах со злобой плюнул. — Вот он и баял нам: «Принимайте, братие, труды велии! Все сие зачтено будет сполна вам в царствии божием, иде же несть болезни, печали, воздыхания!» А мы-то, воевода, конечно, отощали; в чем душа держалася от житьишка непереносного. Зрим, что в высоты горний угодишь вот-вот!
Чернец и его товарищи засмеялись.
— Потолковали промеж себя и гайда к Болотникову, народу служить. А господу служить в старости будем, ежели доживем. У тебя нас, монахов, много собралось. От одного Троицы-Сергия человек двадцать. Ну ее к шуту, жизнь монашью! Что мужик тяглый за помещиком, что монастырский служка за игуменом — два лаптя пара, оба в дырьях. Так-то, воевода, и зачал я воевати. Ежели убиен буду, беспременно в рай угожу за все тяготы, ране претерпенные!
Чернец состроил постную физиономию, а глаза веселые. Другие мужики у костра загоготали.
— Вишь свят муж объявился!
— А про женку Аксютку что скажешь?
— Аль и ее с собой в горни высоты захватишь?
— Беспременно захвачу! — ответил чернец-воин и засмеялся.
В беседу вступил пожилой, степенный, сивобородый мужичок.
— Воевода! Чли мы грамоты твои. Иные надо, позабористей! Царь Шуйский, сам ты знаешь, мыслит у крестьян выход совсем отнять [40] . Царь тот да князья, бояре, дворяне, дети боярские, купчины — все они мужикам, аки горька редька! Всех их взашей гнать надо. А у тебя про дворян да купцов в грамотах не говорено. Вот и яман дело!
40
Отнять выход — уничтожить право крестьян на уход от помещика.
— Нет, не яман! Не приспел еще срок всех их взашей гнать. Обождать надо. Вскорости начнем вершить дела инако, — пообещал Болотников, подмигнув собеседнику и хлопнув его дружески по плечу.
Он собрался уходить. Не тут-то было! Его окликнул еще ратник, невзрачный, тощий парень, с задумчивым, грустным лицом, оружейник из Тулы, крестьянин родом.
— Воевода, обожди малость! Когда мы отсель выбивали ворога, я и иные многие видели, как ты, пример нам показуя, кистенем да саблей угощал супостатов. А за тобой и вьюнош твой мчал на коне, саблей орудовал, — лицо парня преобразилось, стало значительным, настойчивым. — Токмо вот те наш сказ: поберегись! Впредь не при в самую гущу! Нас громада, ты один, воевода, глава наш. Ты мысли, как супротивников бить да приказы давай, а мы ворогов глушить будем. Неровен час, порушат тебя, что нам тогда делать? Берегись, а мы уж тебя не выдадим! Мир, одно слово, за тебя! Великое дело мир! Крестьяне всколыхнулися, тысячи многие, а ты над ими воеводствуешь — это понимать надо!
Другие одобрительно загудели:
— Верно он бает! Верно!
— Слушай нас. И миру и тебе добра желаем!
— Ладно, люди добрые, стану оберегаться, хоть и горяч я. За ваши речи благодарствую!
Болотников ушел и смущенный, и радостный, улыбался своим заветным мыслям:
«Правильно парень сказывал: тысячи-де многие крестьян со мной идут. Война, стало быть, крестьянская. Добро! А к им холопы пристали, казаки донские да запорожские, украинцы, люди гулящие, посадские, стрельцы. Все это любо-дорого!»