Шрифт:
– Да так: раб божий, обшит кожей. Вот беда - по-вашему ничего и не знаю, кроме 'Avanti!' и 'Viva Italia!'...
– Ты фрателло? Наш?
– глаза умирающего удивлённо расширились. С напряжением высвободив из-под одеяла руку, пьемонтец совершенно неожиданно вытянул два пальца в жесте 'виктория'.
Ни хрена не понимаю. Это ж, вроде, Черчилль придумал? Впрочем, моё охренение возрастает на два-три порядка, когда в следующую минуту пальцы итальянца сжимаются в ротфронтовском салюте.
Нет, шок - это точно по-нашему! Правый кулак сам вскидывается к плечу:
– Пасаремос!
Блин, что за нафиг происходит?
Губы болящего расползлись в улыбке... и тут же он обмяк, будто из тела выдернули стержень.
'Оп-па... Помер? Так, сейчас... пальцы на шею и на запястье... Нет, пульс имеется, хотя и слабый. Отключился просто мужик'.
Сказать, что я был ошарашен поведением итальянца - значит, ничего не сказать. А зачем я брякнул 'Пасаремос'? Это ж вообще из испанской революции... Рефлекс какой-то сработал, не иначе.
Ожидая увидеть удивлённые лица, я окинул соседей быстрым взглядом. Но нет: судя по полному отсутствию реакции, до нас с пьемонтцем никому в комнате не было дела. Все предавались прежним занятиям, только парни, покончив со своим развлечением, уже оживлённо болтали друг с дружкой. Ну что ж, тем лучше: я не прожектор, светиться не собираюсь...
Вот только я не понял: этот мужик что - тоже наш? В смысле - из моего времени или хотя бы из двадцатого века? Интересные дела тогда получаются: прямо-таки не Средние века, а проходной двор какой-то. Ведь если так, и мы тут вдвоём встретились, да ещё в каком-то заштатном городишке, о котором я в своём времени и не слыхал, то вероятность наличия третьего, четвёртого, эн-надцатого современника весьма отлична от нуля... Ладно, очухается мужик - поговорим.
... Пообщаться с итальянцем мне не удалось. Через несколько минут появился давешний послушник и пришлось вновь тащиться за ним по полутёмным коридорам бенедиктинской обители, освещаемым лишь лампадками у образов в наддверных нишах и одинокими факелами, потрескивавшими в железных 'лапах' у редких лестничных площадок. Вскорости паренёк остановился у одной из потемневших дверей, ничем не отличавшейся от ряда ей подобных, постучав, распахнул её и посторонился, пропуская меня внутрь. На всякий случай при входе я перекрестился по-католически, и, наклонившись, чтоб не боднуть низкую притолоку, шагнул в келью.
Впрочем, это помещение правильнее было бы назвать 'кабинетом'. Из предметов религиозного культа в нём были только распятие на стене, да массивные монашеские чётки, лежавшие на столе совершенно не монастырского вида поверх ... да-да, поверх самой настоящей карты. Нет, конечно, не армейской 'тактички', и даже не простой схемы из школьного атласа - но всё равно: как ещё можно назвать лист пергамента, изрисованный извилистыми синими линиями рек, пятнами морей и озёр, чёрными горными хребтами и зелёными пятнами лесов, если не картой? Ну не скатертью же... Рядом с чётками блестел всеми лезвиями тот самый китайский ножик, и ровным рядком - разложенные по размеру монеты Банка России, 'пожертвованные' мной 'на церковь'. Ближе к краю стола громоздились стопка книг разного формата и толщины и десятка три свитков. В отличие от коридоров монастыря, келья-кабинет была освещена довольно прилично: пять светцев с горящими лучинами, настежь распахнутое окно, и две скворчащие свечи в керамическом шандале, которые наполняли помещение непередаваемым ароматом жареного сала. За столом, в тени узкого шкафчика-горки, восседал монах лет сорока пяти в такой же рыже-коричневой сутане, как и у примостившегося на чурбаке у стены брата Филиппа. Пальцы его левой руки, украшенной перстнем с резным камнем-печаткой, размеренно постукивали по столу, пальцы же правой... Впрочем, на правой руке хозяина кабинета красовался лишь большой палец, на месте же остальных остались лишь ровно обрубленные половинки нижних фаланг. Лоб и щёки церковника скрывала тень от капюшона, но выдающийся подбородок белел застарелым шрамом.
– Итак, ты говоришь, что тебя называют Макс Белов и ты прибыл издалека?
– Именно так, святой отец.
– Именуй меня 'ваше преосвященство'.
– Виноват, Ваше преосвященство!
– А как тебя д е й с т в и т е л ь н о зовут?
– В смысле?
– Како амин имя твоэ?
''Како имя?' - в смысле 'как зовут'? Что-то мне это напоминает... А ведь перешёл на славянский - но не чешский: похоже, так говорят сейчас на Руси. Подыграть или не стоит?'
– Моё имя - действительно Макс Белов.
– На этот раз я не стал умышленно искажать ударение.
– И я действительно пришёл с Востока, из города Штальбург, называемого также 'Сталинград'.
– Ты не герман.
Так, не спрашивает - уверен в том, что говорит. Ну, что ж...
– Да. Я казак.
– Ложь. Ты не монгол.
– Я КАЗАК! Конечно, я не монгол и не германец!
– Ты понимаешь немецкий, но говоришь плохо. И руську речь такоже розумешь, але же не мувишь. Так?
– Так...
– Реки что на своей речи!
'Блин, что ж сказать-то? Просчитал меня этот поп как Мюллер Штирлица... А, ладно, где наша не пропадала!'
– А что говорить? Вирши можно?
– Что хочешь.
– 'Час возмездья наступает близко, видно уж конец у вас такой Мы в свинце утопим Сан-Франциско, кровь поганых пусть течёт рекой. Просыпайтесь в страхе, миллионы, жрите свой ублюдочный фастфуд. Маршируют красные колонны, чтобы растоптать ваш Голливуд. Трепещите, грёбаные янки! Пусть расскажет ваше Си-Эн-Эн, как идут к Лос-Анджелесу танки, в пыль кроша бетоны ваших стен. Пусть от страха сводит ваши скулы, ваши 'Таймсы' пусть сойдут с ума: над Айдахо - 'чёрные акулы', а над Аризоной - 'МИГов' тьма. С нами Бог и с нами наша Вера. Мы устроим вам Армагеддон! Очередью с башни бэтээра разнесёт башку твою, мормон! Ваши города поглотит пламя, и накроет ядовитый смог, и волна у берега Майами будет мыть наш кованый сапог. Царство Сатаны из Пентагона сгинет, будто проклятый Содом. Мы войдём в руины Вашингтона, красный флаг украсит Белый Дом! И когда, дырявя гимнастерку, нас стрела ужалит, как пчела, мы умрём на подступах к Нью-Йорку, зная, что Добро сильнее Зла'.