— В котором часу?

— В четыре.

— Даже если будет дождь?

Алькальд бросил на падре взгляд, и в нем падре Анхель смог прочитать всю муку и боль, что пережил алькальд за две недели.

— Даже если настанет конец света, падре!

И в самом деле, анальгетики уже не помогали. Надеясь, что вечером станет прохладнее и он сможет заснуть, алькальд перевесил свой гамак из комнаты на балкон. Но к восьми часам отчаяние овладело им вновь, он вышел из дому на площадь, утонувшую в вязкой духоте, спавшую летаргическим сном.

Побродив немного по площади, но так и не сумев утихомирить боль, алькальд пошел в кинотеатр. Он поступил опрометчиво: от рева боевых самолетов боль еще более усилилась. Не став дожидаться окончания фильма, вышел из зала и пошел в аптеку, — в этот момент дон Лало Москоте уже собирался ее закрывать.

— Дайте мне самое сильное средство от зубной боли.

Аптекарь посмотрел на его щеку с изумлением. Затем, мимо стеклянных шкафов, до отказа заставленных фаянсовыми пузырьками, на которых были выведены синими буквами названия лекарств, пошел в глубь помещения. Глядя на его удаляющуюся спину, алькальд подумал: быть может, сейчас этот человек с округлым розовым затылком испытывает самый счастливый миг своей жизни. Он знал, что аптекарь занимает две комнаты в задней части этого дома, а его супруга, тучная женщина, была уже много лет парализована.

Дон Лало Москоте вернулся с фаянсовым флаконом без этикетки. Когда открыл его — пахнуло стойким запахом сладких трав.

— Что это?

Аптекарь погрузил пальцы в серые семена.

— Кресс [8] , — ответил он. — Хорошенько разжуйте семена и глотайте понемногу: при флюсе нет ничего лучше.

Он положил на ладонь несколько семян и, глядя на алькальда поверх очков, сказал:

— Откройте рот.

Алькальд отрицательно помотал головой. Он повертел в руках флакон, убедился, что надписи никакой нет, и снова остановил на аптекаре свой взгляд.

— Дайте мне что-нибудь заграничное, — попросил он.

— Это лучше любого заграничного средства, — сказал Лало Москоте. — Гарантия — три тысячи лет народной мудрости.

Он стал заворачивать семена в обрывок газеты. Сейчас он походил на дядю родного: столь старательно и любовно заворачивал кресс, словно мастерил для детишек бумажного голубя. Когда он поднял голову, на лице его блуждала улыбка.

— Почему вы его не удалите?

Алькальд ничего не ответил. Он сунул аптекарю деньги и вышел, не дожидаясь сдачи.

Полночи алькальд ворочался в гамаке, так и не решившись разжевать хоть одно семечко. Около одиннадцати, когда духота стала нестерпимой, хлынул ливень; потом ливень стих, перешел в слабую морось. Измученный лихорадкой, обливаясь липким холодным потом, алькальд растянулся в гамаке и, открыв рот, стал про себя молиться Богу. Молился истово, напрягая все свои мускулы тем сильнее, чем ближе к концу подходила молитва, но чем более страстно он молился, тем острее становилась боль. Тогда он надел ботинки и плащ прямо на пижамный костюм и побежал в полицейские казармы.

Он ворвался туда, вопя во все горло. Заблудившиеся, словно в мангровой чаще [9] , между кошмарным сном и действительностью, полицейские в узком коридоре искали винтовки, натыкались в темноте один на другого. Когда включили свет, они, полуодетые, кое-как построились, ожидая приказа.

— Гонсалес, Ровира, Перальта! — выкрикнул алькальд.

Трое полицейских вышли из строя и подошли к лейтенанту. Никакой явной причины для выбора этих троих не было: все трое были ничем не примечательными метисами. Один из них, с детскими чертами лица, стриженный на скорую руку, был во фланелевой рубахе, двое других — тоже в таких же рубашках, только поверх них были надеты расстегнутые гимнастерки.

Точного приказа полицейские так и не получили. Перескакивая через четыре ступеньки, они выбежали вслед за алькальдом из казармы. Не обращая внимания на моросящий дождь, полицейские перебежали через улицу и остановились у дома зубного врача. От двух мощных ударов прикладами дверь разлетелась в щепы. Они уже ворвались в дом, когда в передней зажегся свет. Из двери в глубине дома, всовывая руки в рукава купального халата, появился маленький, лысый, жилистый человек. Сначала он замер, подняв вверх одну руку и испуганно открыв рот, — словно выхваченный фотовспышкой. Потом отпрянул назад и натолкнулся на выходившую из спальни жену в ночной рубашке.

— Спокойствие! — крикнул лейтенант.

Женщина воскликнула «Ой!» и, зажав руками рот, юркнула назад в спальню. Завязывая на халате пояс, зубной врач вошел в переднюю и только теперь узнал трех целившихся в него из винтовок полицейских и алькальда, — тот спокойно стоял, сунув руки в карманы плаща, по которому ручьями стекала вода.

— Если сеньора выйдет из комнаты, прикажу стрелять, — сказал алькальд.

Положив ладонь на дверную ручку, зубной врач крикнул в глубину комнаты: «Ты слышала, душка!» — и аккуратно закрыл дверь спальни. Затем, лавируя между выцветшими от времени плетеными стульями, под дулами винтовок направился в кабинет. В дверях два полицейских его опередили: один зажег свет, другой прямиком подошел к рабочему столу и вынул из выдвижного ящика револьвер.