Неизвестно
Шрифт:
До этого сам Александр Михайлов выслеживал жертву.
От Морозова и Тихомирова «мавр» на сей раз отказался.
— Вы на меня действуете расслабляюще, — коротко бросил, проверяя на прочность петлю для стилета. — При тебе, Морозов, я дважды проходил мимо Мезенцева. Но так и не решился ударить. Адриан будет за кучера. Бердников за наблюдателя. Мы с Баранниковым сделаем дело.
Когда запрягли в дрожки Варвара, все залюбовались рысаком. Масти редкой, атласно-вороной; про такую говорят: «графское серебро». Плечо мощное, отлогое, ноги — широкие в пясти, это если сбоку посмотреть, а спереди — узкие, в самый раз для быстрого бега.
Остановились у сквера, что примыкал к Михайловской площади. Кравчинский и Баранников сошли с дрожек. Сергей повернулся, увидел в конце аллеи мутновато-рыхлую фигуру сигнальщика Леона Бердникова; тот подал знак: начал обмахиваться шляпой. Стало быть, Мезенцев уже идет по Михайловской улице.
— Ты точно в Орел потом? — почему-то шепотом спросил Кравчинский.
— Решено. Маша Оловенникова номер в гостинице сняла. На имя сына священника студента Ипполита Кошурни- кова. У нас ведь с ней медовый месяц, — игриво шевельнул тяжелыми губами Баранников.
— Знаю. Женился Данила на скорую руку, — кивнул «мавр». — Пошли. Вон они.
На солнечной стороне улицы показались Мезенцев и Макаров. Постояли, оживленно беседуя. Вот генерал энергично махнул рукой, и приятели свернули в переулок; похоже, нынче решили сделать еще один круг. Кравчинский с Баранниковым замерли: это не входило в их расчет. Придется вернуться в дрожки и снова ждать. Лишние минуты сидеть на виду у прохожих, полиции глаза мозолить. Да и Варвар — жеребец приметный. Но делать нечего.
О чем же говорили в эти утренние минуты высокопоставленный сановник и скромный военный пенсионер? Мезенцев хмурился, и все возвращался и возвращался к оправданию Веры Засулич.
— Душа болит. Что-то опасное случилось в обществе, — беспокоился он. — Не могу понять, как могло в зале суда самодержавной России состояться такое глумление над высшими государевыми слугами? И столь наглое торжество крамолы.
— Воистину ужасный кошмерический сон, — соглашался полковник Макаров. — Высший предел потворства революции.
— Эта народница мотивы назвала: протест против унижения личности, против телесных наказаний. Ну, как-то еще можно понять. Пускай даже смягчение приговора. Но присяжные признали Засулич невиновной! Вдумайтесь: не-ви- нов-ной! Выходит, что теперь.
— Выходит, что можно покушаться на убийство, если. — продолжил Макаров. — Если убиваешь человека по. По благородным, идейным соображениям. Оправдание зла. Доднесь не было такого.
— Именно! Тут бы весь состав суда государевой волей со службы изгнать. Вместе с председателишкой, с этим болтливым Кони. Да, пока не поздно! А мы. И ведь дамы высшего общества и сановники в восторг пришли, когда ее отпустили. За такую ли Россию мы сражались, Макаров?
Полковник промолчал. Мрачно втянул голову в плечи.
— Ночью думал: а не слишком ли я был строг, когда убедил Государя усилить меры против пропагандистов? — развел руками генерал.
— По процессу «193-х»? Ничуть.
— И я так потом решил. Они же, эти студенты, — игрушки в руках врага. Прав Катков! Набедокурят, постреляют и — шасть в Англию. А там их привечают, как родных, — перевел дыхание Николай Владимирович. — И с чего бы это?
— Не по нраву Лондону Сан-Стефанский договор, — вставил полковник.
— Верно, друг мой! Одолели мы османов, освободили славян балканских. Значит, и свое там влияние усилили. Англия и позеленела от злости, требует пересмотра договора. Мы ведь на волосок от войны. Конечно, им на руку, когда революционеры бунтуют, устои расшатывают, ослабляют Империю. Глядишь, и пойдет Петербург на уступки.
— Изменники! Мальчишки. — раскашлялся Макаров. — Феферу бы им задать!
— Инфлюэнца? — обеспокоенно повернулся на кашель Мезенцев. — Вам полежать надобно.
Полковник беззаботно отмахнулся. Они уже подходили к углу Михайловской площади и Итальянской улицы. Солнце светило сквозь легкую дымку, светило ласково и спокойно.
— Помнится, в младенчестве кашель меня замучил, — улыбнулся воспоминаниям генерал. — Так я матушку все просил: как увидишь Ангелов во сне, попроси непременно, чтоб уж перестал.
— Детская вера — самая чистая, — подставил полковник мягкому свету широкое лицо.
Они двинулись в сторону часовни.
Высокий молодой брюнет в сером пальто, в очках с тонкой золотой оправой, держа в правой руке свернутую трубочкой газету, внезапно вырос точно из-под земли перед настраивающимися на молитву приятелями.