Неизвестно
Шрифт:
Тихомиров опустил голову и тотчас к неудовольствию своему заметил жирное пятно на лацкане пиджака: вот беда, обедал в кухмистерской, задумался и, пожалуйста, опять уронил капусту с ложки.
Он перестал смотреть на Рачковского, вынул платок и принялся яростно оттирать пятно. Поплевал на платок, но все без толку. Тогда, раздраженно хмыкнув, бросил зряшное занятие, резко развернулся на каблуках и быстро зашагал в сторону Невского проспекта.
Глава пятнадцатая
Следует заметить, что жандармский капитан барон фон Гейкинг был бонвиван вперемешку с жуиром: жил в свое удовольствие, любил и ценил изящные вещи, породистых лошадей и красивых женщин, оттого и пропадал на скачках, мурлыкал в уборных танцовщиц, обожая при этом свою синеокую супругу Клару Эльпидифоровну, которая все прощала «котику-мурлыке» и души в нем не чаяла. Так и жил в теплом Киеве добрейший Густав Эдуардович — с чуть полноватым брюшком, предвещающим толк в кушаньях и винах; гулял себе после службы по скверам и бульварам, взирая на мир чуть заплывшими, не устающими радоваться глазами.
Но и это не все. Жандармский капитан был еще и либералом. Да-да! Не однажды предупреждал социалистов об обысках и облавах, прятал от прокурорских глаз найденные запрещенные брошюры, особенно благоволил к фрондерам-ук- раинофилам и лавристам, то есть, к сторонникам Петра Лаврова, чьи «Исторические письма» не то чтобы читал, но цитаты слышал и кое-что запомнил; и мог ввернуть про грехи отцов и будущую справедливость, про удобства жизни меньшинства, которые куплены кровью, страданиями и трудом миллионов.
Говорил, грассируя: «Лишь бессильный и неразвитый человек падает под ответственностью, на нем лежащей, и бежит от зла в Фиваиду .» Когда же потрясенное общество просило пояснений относительно Фиваиды, то тут же получало исчерпывающий ответ: «Ах, господа, кто ж не знает? Это пустынная местность в Верхнем Египте, где первые христиане предавались аскетической жизни.» И, умно прищурившись, отпивал золотистый премье крю, аппетитно закусывая вало- ванами с икрой.
Вот почему капитан Гейкинг ничего не понял, когда его благоуханной майской ночью ударили отточенным подсай- дашным кинжалом в бок. Удар нанес Григорий Попко (кличка «Грыцька»), сын тимошевского священника, член кружка непримиримых южных бунтарей, недавно примкнувший к «Земле и Воле».
Барон возвращался из ресторации, где в отдельном кабинете провел сладостные часы в обществе юной особы, успешно пробующей себя на сцене провинциальных театров. Ах, как же она восхитительно читала из. Кажется, из поэта Полонского: «Отчего я люблю тебя, светлая ночь, — так люблю, что, страдая, любуюсь тобой!» В глазах Густава Эдуардовича заблестели слезы. Он подошел к своему дому, сел на тумбу, шепча строки и вглядываясь в светлеющее небо. Где- то в высоких ветвях пел соловей.
Невысокий брюнет с надменно запрокинутой головой на короткой шее приближался к капитану быстрыми шагами.
Гейкинг бросил на него рассеянный взгляд. Что-то знакомое было в фигуре прохожего. Барон не успел вспомнить, как острая боль в боку заставила его вскрикнуть. Увидел: брюнет убегал, наискось пересекая двор, часто выстукивая коваными каблуками.
Капитан судорожно выхватил полицейский свисток; пронзительная трель разбудила округу.
Небо потемнело. Соловей умолк. Сознание покинуло Густава Эдуардовича.
Сознание возвращалось к барону еще не однажды, и в последний раз вернулось на пятый день, 29 мая, перед самой кончиной.
Но даже и не догадывались радикалы, что на место убиенного фон Гейкинга будет назначен 28-летний армейский поручик Георгий Судейкин, который совсем скоро сокрушит кружки киевских бунтарей. А после и до Петербурга доберется.
— Ай да Попко! Молодец, Грыцька! — не скрывал радости Сергей Кравчинский. — Зарезал таки этого Гейкинга. Точно хряка животастого. И главное — скрылся.
Над Петербургом плыла белая ночь. Они сидели в старой конспиративной квартире на Большой Дворянской, в той самой, где два года назад Михайлов, Плеханов, Кравчинский, Натансон, Квятковский, Лизогуб, Аптекман и еще несколько товарищей основали организацию «Земля и Воля». А вот теперь и они здесь — Тихомиров, Морозов, Фроленко и Соня Перовская, с которой Лев старается не встречаться взглядом.
На столике перед Кравчинским — тускло сияющая россыпь кинжалов. Справа на краю — огромная сабля, пара эспадронов. Сергей, склонившись над оружием крупной кудрявой головой, трогает лезвия, приговаривает:
— Та-а-ак, офицерский русский кинжал. Длина клинка почти в аршин. Хорош. А это — черноморский, казачьего войска. Покороче будет, зато ширина — целый вершок. И весит — поболее фунта, поди. Теперь — нож поясной.
Михайлов с одобрительной усмешкой посматривает на Кравчинского. Дворник знает, что на Сергея можно положиться, особенно в рискованном деле; характер — рыцарский, смелости — самой отчаянной, временами граничащей с каким-то детским легкомыслием. Помнится, прошлой зимой друзья задали ему хорошую трепку за то, что он, одетый в мужицкий полушубок, опаздывая на кружковскую сходку, пустился бегом прямо по середине Литейной. «Как ты мог?
Это же подозрительно! В таком одеянии тебя схватили бы как обычного воришку..»
В большом восторге от Кравчинского и Коля Морозов. Вот встал, подошел к столику, взял кинжал, повертел с сияющими глазами и ловко вбросил в окованные металлом ножны.
— Подсайдашный ? — спросил.
— Он, — кивнул Сергей, передернув широкими костистыми плечами. — Таким вот Гейкинга проткнули.
Тихомиров поймал выразительный взгляд Георга Плеханова. Видно, что и тому не по душе мясницкие настроения Кравчинского. Но ведь и Плеханов — тоже не паинька. Поздний отпрыск разорившегося в прах помещика, запойного пьяницы, безобразника и буяна, который о себе только так и говорил: я, мол, други мои, профершпилился! Проигрался, стало быть. И что от такого родителя может произойти? Правильно, щурился Георг: или революционер, или червонный валет.