Неизвестно
Шрифт:
Он шел, и тело наливается особой, неведомой прежде силой. Лев знал наверняка: стоит захотеть, и он легко перешагнет через здание Александринского театра. Любой экипаж, любая карета разлетятся в щепки, столкнувшись с ним. И не только с ним — с любым из его соратников по великой борьбе. Он был в этом уверен: белая ночь творила чудеса. А тяжелая конка? И конка рассыплется. И, конечно, поезд, даже царский. А следом Петербург, губерния, вся Российская Империя. Хрустнут, треснут, развалятся. С Империей, понятно, посложнее; тут нужно взяться за руки — им всем: Дворнику, Желябову, Кибальчичу, Баранникову, Кравчинскому, Соне с Катей, Маше Оловенниковой. Всем. И тогда.
Тигрыч свернул на Лиговку. До дома, где в конспиративной квартире его ждала Катюша, оставалось несколько шагов.
«Осенью роды. Буду отцом. Как хорошо.» — взбегал он по лестнице.
Глава двадцать первая
Прокурор Муравьев с отвращением отбросил утренний выпуск «Le Figaro», да так, что опрокинулась чашка, и горячий кофе пролился прямо на репортаж об освобождении революционера Льва Гартмана. Под материалом снова было подверстано воззвание русских нигилистов «К французскому народу»: надо же, не пожалели места, еще раз напечатали; наверное, чтобы напомнить читателям всю эту позорную историю. Несколько черных кофейных капель попало и сюда.
«И славно. Какая же мерзость.», — недобро усмехнулся Муравьев, знаком подзывая официанта.
Молодой, подающий надежды товарищ прокурора Петербургской судебной палаты прибыл в Париж с важным секретным поручением: оказать содействие посольству в выдаче государственного преступника Гартмана. Николай Валерианович приехал не с пустыми руками. В его портфеле были следственные документы, доподлинно устанавливающие причастность Алхимика к московскому взрыву на седьмой версте, за Рогожско-Симоновской заставой, то есть, причастность к покушению на священную жизнь Государя.
Установлено также, что текст воззвания был написан одним из предводителей радикальской «Народной Воли» Львом Тихомировым (Тигрычем), нелегальным, действующим по подложным паспортам. Но самое главное — и это потрясло Муравьева! — что деятельной сообщницей злоумышленников называлась Софья Перовская. Неужели его Соня? В глазах потемнело. Сухие строки справки о взрыве, присланной из губернского жандармского управления, вдруг скрылись за расплавом набухающих желтых кругов, по цвету похожих на увядающие иммортели. Букетики из далекого детства. Он дарил их Сонечке и потом катал ее на пони по губернаторскому саду. Девочка крепко держала цветы в маленьком кулачке.
Нет, не может быть. Тут какая-то ошибка.
Муравьев заторопился. Настраивающий на легкомыслие Париж раздражал его. Хотелось поскорее управиться с делами и — домой, в Петербург, где Соня. Он найдет ее, они поговорят, и все разъяснится; как же они посмеются над этим недоразумением! Правда, когда Николай в последний раз случайно встретил Перовскую на Садовой, она была странно одета. Впрочем, все мелочи, мелочи.
Однако французский премьер-министр Гамбетта, ссылаясь на занятость, уже несколько раз переносил время встречи с русским прокурором. Помог посол России князь Николай Алексеевич Орлов, в прошлом генерал от кавалерии, отчаянный рубака, еще при штурме турецкого форта Араб-Та- бии потерявший правый глаз. Республиканские увертки премьеру не помогли: старый гвардеец, поправляя на лице черную повязку, почти ворвался в богатый кабинет главы французского правительства, увлекая за собой Муравьева.
— Ах, злодеи, какие злодеи! Этот ужасный господин. Этот Гартман. — заламывал Гамбетта холеные руки в перстнях. И тут же уверил: — Мы немедленно во всем разберемся. Клянусь честью!
— Наш Государь, все мы надеемся на вас, — сдержанно поклонился Орлов. — К тому же прокурор Муравьев.
— Вы тот самый Муравьев? Восходящая звезда русской юриспруденции? — снова захрустел пальцами премьер, кинувшись к Николаю Валериановичу, как к родному. — Я читал ваши обвинительные речи. И, знаете, получил огромное наслаждение. Какой слог, какая логика! И страсть, да, господа, страсть! Я ведь и сам бывший адвокат, и могу это оценить.
Казалось, дело сделано. Да не тут-то было. Удивительно, но тайную депутацию русских революционеров-эмигрантов многозаботливый Гамбетта принял без проволочек. Разумеется, Гартман преступник, причем, уголовный, и потому Франция не станет давать ему политическое убежище.
— Но есть закон. Закон нашей страны, — премьер улыбнулся уголками чувственных губ, — которым мы и воспользуемся: вышлем русского преступника Гартмана за пределы Франции. На границу..
— Только не с Германией! — ахнули социалисты. — Там его выдадут, схватят. Согласно договоренности между государствами.
— Верно, — кивнул Гамбетта. — А посему — путь на север, на границу с Англией. К Ла-Маншу.
— Ура! Да здравствует республиканская Франция! — просияли обрадованные просители.
Все это означало — невыдачу цареубийцы, его свободу.
На Муравьеве лица не было. Даже щегольски закрученные кончики пшеничных усов жалко обмякли и опустились. Спустя час после получения в посольстве сообщения о решении французского правительства разгневанный князь Орлов и товарищ прокурора снова сидели у Гамбетты.