— Не знаю… — мир вокруг стал каким-то вязким, тяжелым и неправильным. — Там все так плохо, что исключить я ничего не могу, но Моран… он бы выстрелил, особенно после слов инспектора. Обязательно бы выстрелил. А его держали в вилке. Видишь, я сейчас качество подкручу — вот. Это второй. У него с нервами получше, он вообще высовываться не стал. Так зачем еще и Лехтинен? Если тут имеет смысл задавать вопрос «зачем?». Если б ее убить хотели тоже… одним махом семерых побивахом, так накрыли бы сразу, как только она дернулась.

Анольери скептически жует карандаш, с омерзением глядит на увеличенный очищенный кадр. Ему тошно и холодно, Максим чувствует это даже через собственное «тошно и холодно». Мерзкая сцена. Много отвратительнее того, что он сам когда-то устроил на заседании Совета. Еще противнее, что два-три года назад он и записью восхитился бы: как замечательно все сделано. Все сыграли свои роли, как по ниточке — без кукловода. Сами.

— М-да. Сочувствую. И девочку жалко…

— Кого?!

— Девочку, вот эту, — Анольери шевелит пальцами, — с лепестками. Инспектора. Мы-то с тобой здесь, а она была прямо там. Представляешь?

Максим не представлял. При краткой личной встрече Анаит Гезалех его попросту напугала — его взвесили, измерили, исчислили, нашли слишком легким, и все это за первые пять минут знакомства. А еще явно унесли с собой срезы тканей и копию матрицы мозга. Не то для дальнейшей работы, не то для коллекции. Неудачный выпускник новгородского филиала. Типовой. Скучный.

Она и во всем безобразном спектакле уж никак не казалась бедной девочкой. Звука было достаточно — четкого, полного, со всеми оттенками голоса, — чтобы распробовать на вкус и укрепиться во мнении: это не вполне человек, это что-то из античных богинь. Серебряная статуя Афины Паллады в натуральную величину, только что освобожденная от окалины, блистающая…

Серебряная. Зеркально блистающая. Щит Афины.

Он, конечно, медный был — но это неважно.

Нашему бы Персею голову бы оторвать.

Засунул зеркало в медузье гнездо.

Шварцу тоже — оторвать. Он же доволен. Несмотря на все — доволен. С лицом-то все в порядке, а моторика… она кричит просто. Если Шварца знать. Его все, совершенно все устраивает.

— Почти сочувствую этому вашему Морану, — вздыхает Анольери. — Они же все, видимо, поодиночке делали. Лехтинен — к нам, Шварц — к инспектору, кто-то еще куда-то… И никто ни с кем ничем не делился. Учебное заведение. Кстати, когда Васкес оттуда уехал?

— Да по хронометражу как раз перед вот этим вот. Телефон он, кстати, до сих пор не включил. Но поскольку летит он в Лион, то можно его и дождаться.

— Нет уж. Я распорядился, его в аэропорту встретят и проводят. Если у Грина нет своих планов, к ночи будет здесь. Завтрашней. А сейчас я спать пойду. Там у меня хороший мальчик на дежурстве, он в курсе. Не из ваших, — ядовито добавляет опять-богомол-уже-не-верблюд.

Хороший мальчик не из наших — это Черная Смерть, африканец, ученик Анольери; начинал с охраны. Прозвище получил, потому что чума та еще. Все, пропал весь престиж филиала. Начисто пропал. Допрыгались.

Главное, все пошли спать. Мистер Грин запись прислал с лаконичным «На три часа меня нет», и ежу ясно: надо включить совесть и оставить его в покое, Анольери удаляется, и только некто Максим в очередной раз будет тут сидеть до утра?

Ведь будет, потому что где-то тут, в этой записи, тикает еще одна бомба. Та бомба, из-за которой Морана мало было дискредитировать… его нужно было убить. А Лехтинен… Лехтинен связалась со мной. И мы почти договорились. В том числе, и об убежище. Но почему она тогда жива?

На экране вся история прокручивается снова, и снова, и снова. Час-другой, и Максим Щербина сможет повторить любой жест — и, возможно, мысль за этим жестом. Синие и желтые огни, белые лица и где-то там, за краем рабочего квадрата огромная лошадь бьет копытами в стену, грохот падает сверху, хороня под собой все. И еще. И стена рушится, а с той стороны, с той стороны — свобода…

А потом проснется жена некоего Максима — и небо в овчинку покажется… кстати. Если разбудить Кейс и прокрутить ей это, она наверняка скажет что-нибудь полезное. И не скажет многого другого. Я становлюсь стратегом. Еще лет пять и меня можно будет выпускать в город без сопровождения.

— Дорогая, у нас тут Морана убили. Да, зверски. Да, в кадре. Да, уже. Да, ты сможешь просмотреть сцену столько раз, сколько захочешь.

И, может быть, Кейс объяснит мне, что с ними со всеми стало?

У поездов и самолетов есть свой запах, разный, их не так уж трудно отличить, но в чем-то очень похожий. Он въедается в кожу и одежду, и несколько часов спустя можно покрутить головой, втянуть воздух и понять — этот человек приехал сюда из аэропорта.

Этот человек, этот молодой человек приехал сюда из аэропорта. В обнимку с конвертом. Теперь он стоит рядом с пустым креслом и смотрит наискосок. Пытается угадать, с чего бы ему начать разговор, да так, чтобы ему объяснили все непонятное и не стали ругать за самодеятельность. Второе — излишне. Ругать за самодеятельность его не будут.