Шрифт:
— Дона Мунда! С вами все в порядке?
Она просыпается, вскидывается, поправляет волосы, платье.
— Что случилось? Вы потеряли сознание?
— Я всегда тут сплю…
— Что значит всегда?
Она каждый день спит под дверью Бартоломеу, надеясь уловить хоть звук и понять, что там с ним происходит.
— Надо же, дона Мунда! А говорили, что, мол, так злы на него, так злы…
— Пожалуйста, только этому не рассказывайте.
— Будьте спокойны, не расскажу.
— Обещайте мне одну вещь, доктор. Если Бартоломеу умрет, если он нас покинет…
— Никто вас не покинет, дона Мунда. Один я вас покину.
— Вы уезжаете? Как? Вот так сразу?
— Возвращаюсь на родину. Кончен бал.
— Вы не можете бросить нас!
— Считайте, что уже бросил. Пришел проститься.
— Если вы из-за вчерашнего, то я не успела вам объяснить…
— Не надо мне ничего объяснять, я уезжаю.
Сидониу выходит, наклоняется, чтобы подхватить чемоданы, которые оставил во дворе. Голос Мунды внезапно обретает неслыханную серьезность и глубину:
— А Деолинда?
— Когда-нибудь мы с нею встретимся.
— Нет. Вы никогда больше не встретитесь.
— Мир тесен, дона Мунда.
— Вы что, не поняли? Деолинда умерла.
Железный обруч сдавливает грудь португальца.
Чемоданы падают на землю. Руки мечутся, как слепые птицы в неуклюжем танце. Тело будто пытается что-то сказать, но не находит ни слов, ни жестов. В конце концов, совладав с потрясением, он бормочет:
— Вы это только что придумали, чтобы удержать меня?
Мунда не слушает его. Она загадочно спокойна, в словах — ни капли притворства. Тем же безжизненным тоном она продолжает:
— Деолинда умерла еще до вашего приезда. Умерла, когда делала аборт, за границей.
— Не может быть, не может быть.
— Она была беременна от вашего приятеля, Администратора Уважайму.
Яд, который выпрашивала Мунда, предназначался не мужу, как казалось врачу. Он был нужен, чтобы отомстить Уважайму.
От шума устаешь, но не слушать еще утомительнее. Сидониу на этот раз предпочитает выматывающую глухоту. Возможно, поэтому он решает вернуться в пансион. Дона Мунда следует за ним молча, как в похоронной процессии. Когда Сидониу открывает дверь в комнату, она входит вместе с ним. Потом просит:
— Разрешите мне переночевать сегодня здесь. Я забьюсь в уголок, буду молчать, как будто меня и нет.
Врач не слушает. Скорбь лишила его органов чувств. Вывод очевиден, хоть и невыносим: супруги самым гнусным образом обманывали его. Они лгали о святом: о смерти собственной дочери. И хуже того: пользовались возможностью выжимать из него деньги и получать поддержку.
— Время пройдет, вы все забудете.
Поначалу для Сидониу голос Мунды — не более чем вариант тишины. Но она все пытается утешить его.
— Время — платок, утирающий любые слезы.
И вдобавок — еще пословица: забытый покойник умирает дважды. От слов Мунды решимость Сидониу только крепнет: сегодня же — на родину. Покинуть Мглу навсегда. Лежа на кровати, он все мусолит обиды, как боец, который после поражения точит и точит клинок. Но скоро усталость одолевает его, он погружается в туман и, прежде чем заснуть, слышит бормотание женщины:
— Вы даже не представляете, что такое время, как оно лечит, как лечит…
Врач не отвечает. Лежит, не сводя глаз со сломанного вентилятора на потолке. Видит, как тяжелое молчание черным занавесом опускается на мир. И засыпает под скрип кровати. Смутно чувствует, как другое тело вытягивается рядом с ним. Будто во сне руки Мунды обвивают его шею. Но это уже не руки. Это белые простыни, как перелетные птицы, устало машут крыльями в густом киселе небес над поселком Мгла.
Возможно, густое небо навевает мглянам столько снов. Видеть сны — значит лгать жизни, значит мстить судьбе, одаривающей слишком скупо и слишком поздно.
Глава семнадцатая
Теперь врач понимает, зачем в доме вечный полумрак. Здесь не света боятся. Боятся теней. Вот в чем миссия тяжелых штор: не впускать в дом блуждающие тени, ведь любая из них может оказаться Деолиндой.
И теперь одну из этих пышных штор ласкает Бартоломеу чуть ли не чувственным жестом. Он ощупывает ткань, будто раздевает одну из женщин, о которых так мечтал.
— Вздумали дом приласкать?
— Мы столько лет вместе, что не знаю, есть ли у меня другая родня. Этот дом — мой близнец, этот дом — я сам.
Трагический тон старика — намек на то, что это их последняя встреча с португальцем. Гость, однако, ломает всю драматургию и переходит прямо к делу:
— Я за своим паспортом пришел.
Бартоломеу, похоже, готов идти навстречу: стоило португальцу заикнуться о документе, и старик бросается к шкафу, перерывает все на полках и в ящиках.