Шрифт:
Летиция ломала голову, пытаясь сообразовать эту тираду со всем предшествующим разговором. Она терялась в догадках, ибо не знала «температуры центральной точки его души», как, щадя ее кумира, туманно выразился Вернон.
— Ну что ж, — продолжал он, снова не дождавшись ее реплики, — быть может, я изменился не только в том, что утратил страсть первенствовать повсюду, быть может, во мне несколько ослабла жажда всех тех развлечений, которые свойственны джентльменам моего круга. Меня уже не увлекает мысль о чистокровном жеребце… хотя когда-то, признаться… Да и охотничья свора — тоже. А ведь было время, когда я поставил себе целью сделаться обладателем самой лучшей псарни и самых резвых скакунов в королевстве. Какое ребячество! Много ли чести от того, что обладаешь чем-то таким, чего нет у других, или от того, что сам в чем-то искуснее, чем другие? Ведь, по существу, от этого не становишься выше. Гоняясь за превосходством такого рода, мы лишь признаем собственное ничтожество. Да и что с того, что мы достигнем этой цели? Положим, кони мои хороши, все ими восхищаются, во всем графстве нет им равных. А дальше что? Ведь это всего лишь лошади, ведь все хвалы расточаются не мне, а моей конюшне. По правде сказать, такая слава меня не прельщает. Меж тем я знаю людей, которые с жадностью глотают комплименты, предназначенные четвероногим, и таким образом признают себя чем-то вроде кентавров. Поистине, удивления достойно ничтожество тех, с кем трешься бок о бок на житейском торжище! И можно только позавидовать простодушию наших предков, которые тешились этими пустяками и даже гордились ими. Я, например, считаюсь метким стрелком. По этому поводу я могу сказать одно: «Адресуйте ваше восхищение, господа, моим предкам, от которых я унаследовал твердость руки и остроту зрения. Меня эти восторги ни в коей мере не касаются». Я равнодушен к любой хвале, если она относится не ко мне, не к моей личности, сути моего «я». С вами, Летиция, я могу говорить, как не говорю ни с кем, и вы можете мне поверить, если я вам скажу, что восхищение, — а в молодости, как вам известно, я буквально плавал в лести, да и что было делать: если бы я не научился плавать, я бы утонул! — восхищение, говорю я, преимуществами, коими одарила меня природа, потеряло для меня свою сладость. Итак, если я переменился, припишите это росту во мне духовного начала. Все мы смертны, все подвержены земным законам, а стало быть, и перемене. Могу прибавить, что среди помещиков не принято посвящать себя науке. Но таково уж веяние времени, и я, должно быть, почувствовал его инстинктивно, когда еще студентом покинул классическую филологию ради естественных наук. Таким образом, мне удалось избежать свойственной классикам самонадеянно-властной манеры, забавный образец которой вам довелось наблюдать сегодня в карете, когда мы с вами ехали к миссис Маунтстюарт. Точные науки — занятие более скромное и, если угодно, более кропотливое. Они имеют дело с фактами, а овладев фактами, вы овладеваете умами, и вам незачем прибегать к надменному краснобайству филологов, щеголяющих красивыми оборотами, пестрыми и нарядными, словно личная охрана папы римского! Разумеется, нельзя не склонить голову перед Непогрешимым — да и как же иначе, когда штыки его наемных великанов упираются вам в грудь!
Сэр Уилоби сделал здесь передышку, чтобы дать мисс Дейл возможность — с присущей ей женской деликатностью — выразить свое согласие с его завуалированным выпадом по адресу доктора Мидлтона в отместку за его неблаговидное поведение в карете.
Мисс Дейл, однако, промолчала.
Она мысленно корила Клару за непоправимый урон, который та нанесла ее сердцу: слушая разглагольствования сэра Уилоби, она чувствовала, что оправдывает ее в душе. Собственная застарелая боль заговорила в ней, и она взглянула на сэра Уилоби новыми глазами: такого человека можно простить, можно даже пожалеть, но удивить ее он уже ничем не может.
«Центральная точка» в душе сэра Уилоби меж тем достигла полного накала, и он немного воспрянул духом; однако тех заключительных нот, которые он так любил слышать из женских уст, этой подчиненной гармонии, которую ждешь после того, как солирующий инструмент исполнит свою партию, не последовало. Хоть бы два-три такта! Летиция молчала. Бедняжка, должно быть, — как это с ней бывает, — слишком подавлена его вниманием. В ней дрожит каждый нерв, и она не в силах выказать ни умственных, ни музыкальных своих способностей. Впрочем, до сих пор он всегда мог рассчитывать на ее музыкальность… Или уж слишком она ему соболезнует? Но разве есть для этого основание? Неужели эта отчаянная, безрассудная девица сделала ее своей наперсницей? О, бесстыжая дочь высокомерного родителя! Быть может…? Но нет, это было бы слишком ужасно (мысль эта, ударив его по сердцу, тотчас со звоном от него отскочила)… Неужели Летиция полагает, что здесь кроется нечто большее, нежели обычная любовная размолвка… Измена?! Или она слышала о сопернике? Быть может, ей известно нечто такое, чего еще не знает он сам? Стоило задеть пресловутую центральную точку, как Уилоби становился ясновидящим. Итак, Летиция знает все. Следовательно, ему остается прибегнуть к пафосу.
— Ну, так вот, — продолжал он, — я остановил свой выбор на Науке. Пусть я кажусь среди моих соседей белой вороной, это объединяет меня со всеми, кто стремится вперед, кто ступил на путь прогресса, — о, я знаю, что самое слово «прогресс» является для некоторых едва ли не бранным! Как вам понравился вечер у миссис Маунтстюарт?
— Чрезвычайно.
— Послезавтра миссис Маунтстюарт обедает у нас со своим профессором. Вы удивлены? Вы как будто вздрогнули.
— Я не слышала приглашения.
— Мы договорились за столом. Нас ведь с вами разлучили; когда я пожаловался хозяйке на ее жестокость, она сказала, что мы и так слишком много бываем вместе и что мне полезно иногда с вами разлучаться. Ни с тем, ни с другим я, разумеется, не согласился. Я могу ошибаться, не знать своего сердца, но о том, что мне вредно, а что — полезно, позвольте мне судить самому. И пусть я в молодые годы совершил вопиющую ошибку, уже одно это, — если вы, конечно, признаете во мне наличие ума и сердца, — уже одно это должно служить доказательством, что теперь я стал мудрее. Увы, я убедился на собственном опыте, что мудрость есть боль! Но пусть, пусть, говорю я, если нельзя достигнуть мудрости иначе, как через страдание, я готов страдать! Вы со мной не согласны, Летиция?
— Это хорошо сказано.
— Сказано от души. И оценить это может лишь тот, кто сам страдал.
— Бывает, что человек страдал так долго, что уже не в силах мечтать ни о чем, кроме покоя.
— Верно. Но вы… вы сами?
— Из всех земных даров я молила бы о покое.
Сэр Уилоби удостоил ее улыбкой.
— Я недаром сейчас вспомнил гвардейцев папы в их разноцветных камзолах. Когда я был молод, их наряд меня поразил. Говорят, у них теперь другая форма. А жаль! Это одно из самых ярких моих воспоминаний о Вечном Городе. Они действовали на мое чувство юмора, которое, как вы знаете, у меня развито до чрезвычайности. Мы, англичане, обладаем чувством юмора. Оно первым отзывается на все, что мы видим, когда попадаем в Европу, и не покидает нас все время путешествия. Юмор, иначе говоря, реакция здравого смысла на всякую нелепость — характернейшая наша черта. Я, однако, не позволяю себе слишком бурных проявлений этой национальной особенности, а просто беру на заметку все комичное, что вижу в людях, и впоследствии запечатлеваю это в своих письмах. Ну, да вы их читали — большую часть, если не все.
— Да, я читала ваши письма.
— О, я был с вами все время! Но я хотел сказать — и Эти этелохранители напомнили мне, — что вы ведь не бывали в Италии. Как я об этом всегда жалел! Уж кому-кому, а вам следовало бы побывать в Италии, вы созданы для Италии. Я не знаю никого, ни одной женщины, о ком бы я мог Это эсказать. Никого, с кем я чувствовал бы себя там в столь полной гармонии. Италия и Летиция! Как часто в мыслях своих произносил я рядом эти два слова! Впрочем, я не оставляю надежды. Ведь вы тут совсем закисли. Даже небольшой вечер, как сегодняшний, вас оживляет. А как бы на вас подействовало путешествие и этот благодатный климат! Вы любите историю и стихи. Что касается стихов… Я еще не набрел на ту строку, которая выразила бы и десятую долю того, что я испытываю при лицезрении красоты и величия, — десятую долю тех глубоких мыслей, что приходят в голову, когда мне случается погрузиться в задумчивость. Вы скажете, у меня слишком прозаический ум. Но нет, я способен чувствовать, только чувства мои так интенсивны, что я не нахожу им соответствия в поэзии. Поэзия, по самой природе своей, не может быть искренней. А я стою за искренность. Все, что трогает наше чувство, должно возникать стихийно, а не через посредство ремесла. Вы сторонница поэзии, я знаю, и только вы одна и могли бы обратить меня в свою веру. Зато история! Тут уж я с вами, целиком. Бродить среди развалин — ночь, сквозь арки черной громады амфитеатра струит свое сияние лунный свет. Лунный свет Италии!
— Там вы, надеюсь, не стали бы смеяться, сэр Уилоби? — произнесла Летиция, пытаясь вернуться к действительности и выйти из оцепенения, в которое ее погрузили его бессвязные речи.
— Мне кажется, что и вы, если я в вас не ошибся… — Сэр Уилоби сбился с тона… — Вы ведь не из тех, кто поддается неуместным ассоциациям, как другие, и чувство нелепого вас…
— О, я понимаю, как оно может действовать! Во всяком случае, я способна понять, что может показаться забавным иному. Но в римском Колизее мне было бы не до смеха. Ах, нет, сэр Уилоби, я бы не вынесла насмешки в Колизее!