— Ах, этот Вернон! — воскликнул сэр Уилоби, и на лице его появилось такое выражение, точно кто-то задел его перчаткой но лицу. — Он играет словами, как побрякушками!

— А папа говорит, что он, напротив, не только умен, но и простодушен.

— Что до циников, моя Клара, — ну, конечно же, вы правы! Жалкое, смехотворное отродье! Но поймите и вы меня правильно. Я только хочу сказать, что покуда мы не отрешимся от мира, мы не в состоянии чувствовать с должной глубиной наше двуединство.

— А это какое-нибудь особое искусство?

— Если угодно. Это наша поэзия! Но разве любовь сама не стремится замкнуться в себе? Только уединение питает чувство у истинно любящих.

— Как бы они не начали поедать друг друга в этом уединении!

— Чем чище красота, тем отрешеннее она от мира.

— Но не враждебна ему?

Сэр Уилоби был воплощенное терпение.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Давайте рассуждать так: могут ли, по-вашему, мнения людей, обладающих житейским опытом, совпадать с суждениями невежд?

— От опытных людей мы вправе ожидать большего снисхождения, чем от невежд, — сказала Клара.

— Может ли добродетель чувствовать себя на месте в миру?

— Итак, вы ратуете за монастыри?

Над Клариной головой раздался журчащий смешок, каким обычно пытаются выразить искреннюю жалость к собеседнику. Слышать снисходительный смех в ответ на свою мысль, особенно когда сам считаешь ее довольно меткой, — согласитесь, не очень приятно.

— В моих письмах я писал вам, Клара…

— Уилоби, у меня никудышная память!

— Но вы, верно, заметили, что в письмах я не выражаю себя целиком?

— Быть может, когда вы пишете мужчинам, вам это удается лучше?

Течение мыслей сэра Уилоби было нарушено. Он был болезненно самолюбив. Малейший удар по его самолюбию подымал в его душе целую бурю. Волна за волной с силой обрушивалась на то место, по которому пришелся удар. Особенного неистовства буря достигала в тех случаях, когда Уилоби не удавалось скрыть свою рану от посторонних глаз. Что хотела сказать Клара? То ли — что ему не удаются любовные письма? Или — что его эпистолярный стиль не рассчитан на женский вкус! И почему она сказала «мужчинам», употребив множественное число? Означало ли это, что она слышала о Констанции? Быть может, у нее сложилось свое собственное мнение об этой презренной женщине? На все эти вопросы его сверхуязвимое самолюбие отвечало: «Да! Да! Да!» Он давно уже подумывал о том, что долг велит ему рассказать Кларе всю правду о причинах, приведших к разрыву с Констанцией, и объяснить, что она, как и всякий самоубийца, заслуживает снисхождения. Как бы то ни было, он обязан привести смягчающие ее вину обстоятельства. Да, она, конечно, поступила дурно, но ведь и он — разве ему не в чем себя упрекнуть? А раз так, мужская честь обязывает его сделать это признание.

А что, если Клара уже слышала об этой истории в той версии, которая имеет хождение в свете? Там, где иной почувствовал бы булавочный укол, не более, человек, у которого гордость поглотила все прочие страсти, испытывает муки ада. При мысли, что свет мог нашептать Кларе, будто его — его, сэра Уилоби! — бросили, душа у него затрепетала, словно через нее пропустили электрический ток.

— Вы сказали — письма к мужчинам?

— Ну да, деловые письма.

— Вы хотите сказать, что я лучше выражаю себя в деловых письмах?

Сэр Уилоби смотрел на нее во все глаза.

— В письмах к мужчинам вы говорите то, что вам диктует разум, — пояснила Клара. — Когда же вы пишете… нам, это, должно быть, труднее.

— Пожалуй, вы правы, любовь моя, — подтвердил он, смягчаясь. — Не то чтобы труднее… Я, например, не испытываю ни малейшего затруднения, когда пишу. Но дело в том, как я полагаю, что язык наш не приспособлен выражать чувство. У страсти свой язык.

— Язык жестов и пантомимы?

— Нет, я хочу лишь сказать, что холодные слова не в силах передать накала страсти.

— Ах, холодные!

— Я вижу, мои письма вас несколько разочаровали?

— Отчего вы так думаете?

— Мои чувства слишком сильны, дорогая Клара, они не находят себе выражения на бумаге. Когда у меня в руках перо, я чувствую себя Титаном, восставшим на Зевса. Я готов швыряться скалами, а у меня под рукою одни камешки. Да, да, это — точное сравнение. Не судите обо мне по моим письмам.

— А я и не сужу; ваши письма мне нравятся.

Она покраснела, взглянула на него искоса, но, увидев, что он по-прежнему невозмутим, продолжала:

— Боюсь, что я предпочитаю камешки скалам. Впрочем, если б вы читали поэтов, вы убедились бы, что человеческая речь способна передать…

— Дорогая моя, я ненавижу всякую искусственность, а поэзия в конечном счете — то же рукоделие.

— Наши поэты доказали бы вам…

— Я, кажется, уже не раз говорил вам, Клара, что я не поэт.

— Я вас в этом никогда и не подозревала, Уилоби.

— Да, я не поэт и не испытываю ни малейшего желания стать таковым. Но будь я поэтом, уверяю вас, моя жизнь могла бы послужить достойным материалом для поэзии. Однако совесть моя не совсем покойна. И омрачает ее одно обстоятельство, в котором я, собственно, и неповинен. Вы, верно, слышали о некоей мисс Дарэм?