Шрифт:
Темнело. Умолкли вороны, угомонился ветер, перестал и дождь.
И только время от времени с ветвей берёз падали одинокие капли на размокшую землю, на белый крест и на склонённую седую голову, да слетал бледно-жёлтый листок, словно последнее «прости» умирающей природы, живого с мёртвым…
Но вот чья-то рука легла на плечо сидящего. Тот лениво поднял голову и равнодушно посмотрел на склонившуюся над ним старуху.
— Не горюй, Грицю! — сказала она тихим голосом. — Не убивайся! Ты не знаешь, что весь прошлый год покойница с приезжим…
Рука Кердеевича схватила старуху за плечо с такой силой, что та, охнув, пошатнулась.
— Молчи! Разве я спрашиваю тебя об этом? Знаю, знаю!
Его голос, поначалу резкий и громкий, слабел, становился тише и мягче.
— Знаю, — повторил он снова, — но и ты знаешь… мне не нужна была её верность… она ведь не любила меня… мне нужна была она сама, её глаза, лицо, тело, голос… Ах! Ты не понимаешь меня, Горпина! Офка — не женщина, она… божество!
— Во имя отца и сына и святого духа! — пролепетала старуха и перекрестилась. — Святотатствуешь, Грицько!
— Нет, Горпина, это неправда! Для меня на свете были две святыни: бог на небе и она на земле. Бог втоптал мою святыню в полесскую грязь, втопчу его и я…
— Грицько! — закричала старуха, торопливо осеняя его крёстным знамением. — Чур, чур-чура, чур тебя! Пропадай, коли хочешь, вместе со мной, Незвищем и этим Бучадским, который ждёт тебя в усадьбе, но не накличь божьего проклятья на невинного ребёнка!
Платок старухи сдвинулся, седые космы над хмурым лбом разметались, в широко раскрытых, запавших глазах появился ужас. А в могучее тело седого старца, казалось, вселился юноша. Он вскочил с колоды и схватил старуху за плечо. Его дыхание вырывалось со свистом, голос срывался.
— Ребёнок, говоришь? Был ребёнок? Где он, где, где? Говори, не то разорву на части, и вороны твоих старых костей не соберут. Где он?
— Ах, да это не твой ребёнок, Грицько, — промолвила, вздыхая, старуха, — я ведь не знала, что ты с ним сделаешь, потому и сказала, что помер… Это мальчик, сынок, он в хате!
— И ты хорошо сделала, Горпина, — обрадованно воскликнул Кердеевич, — это мои ребёнок, ведь и Офка моя, а не его жена. Господи! Прости незрячему грешнику!
Он ударил себя кулаком в грудь и быстро, точно юноша, побежал в усадьбу. За ним, постанывая и тяжело дыша, засеменила Горпина. Когда Кердеевич вошёл в усадьбу, челядь, переправившая его с того берега Припяти, просто ахнула. Лицо старосты пылало румянцем, глаза блестели чудным огнём, руки дрожали…
— Гей! Либо великая радость входит вместе с паном под эту крышу, либо нынче прольётся чья-то кровь! — заметил вполголоса Герасим, старый слуга Кердеевича.
Староста вбежал в столовую. Ему навстречу поднялись со скамьи двое мужчин: всем известная «тень» Кердеевича — Михайло Бучадский и… патер Анзельмус, который вот уже целый год слонялся при старосте, выполняя обязанности писаря и посредника. Оба сидели за чарами.
— Ну вот, ясновельможный пан, вы и вернулись! — воскликнул Бучадский. — Само собой, великое горе вас постигло, а с вами и нас. — Тут он утёр рукавом вспотевшее лицо. — А всё-таки живой…
— Где ребёнок? — рявкнул Кердеевич, не обращая на них никакого внимания.
Бучадский умолк и незаметно подтолкнул патера. Тот кивнул головой и принялся рыться в неизменно висевшей на плече торбе, а Бучадский с широко распростёртыми руками полез обнимать Кердеевича.
— Значит, есть ребёночек! — расплылся он в улыбке. И его жирные щёки залоснились. — Покойница всё-таки оставила о себе память… Ого! Тогда, значит, у нашего Грицька половина печали убавилась. Туг и патер под рукой, значит, договоримся с каштеляиом и окрестим, тут же и окрестим…
За дверями внутренних покоев раздались шаги. Кердеевич бросил беглый взгляд на Бучадского и увидел, как патер извлекал из сумки стулу [17] и бревьяж [18] , и вдруг лицо старосты покрылось складками, как морда тигра, который готовится к прыжку. Одним махом выхватил из ножен меч и не своим голосом заревел:
Вон отсюда… бродяги!
— Меч со всего маху крепко вонзился в косяк двери, за которой, точно призраки, исчезли Бучадский и Анзельмус. Кердеевич яростно вырвал его, так что полетели щепы, и кинулся было за убегающими, но скрипнула ведущая во внутренние покои дверь, и на пороге появилась горничная Офки с пакетиком в руках.
17
Стула — епитрахиль (польск.).
18
Бревьяж — требник (польск.).
Кердеевич замер. Тихонько, точно пёрышко, он положил меч на землю, а сам на цыпочках, чтобы не испугать ребёнка, прокрался к няне, которая, жалобно улыбаясь, смотрела на румяное личико спящего ребёнка.
Поглядел на него и староста. Тёмные ресницы оттеняли щёчки трёхмесячного ангелочка, который покоился на белой подушке, а маленький, чуть приоткрытый коралловый рот, видимо, только что сосал грудь.
Долго-долго смотрел на него великан, и черты его лица постепенно сглаживались, потом дрожащие руки потянулись к ребёнку, и вдруг он весь затрясся, как осиновый лист, припал лицом к белому свёрточку, и страшное хрипение, то ли от боли, то ли от радости, вырвалось из его груди.