Грицько исчез в ту же ночь, а Олександр остался ждать приезда великого князя Свидригайла, чтобы под его стягом смыть позор отступничества от святого народного дела. Много передумал он, вспоминая разговор с Грицьком, и всё-таки ему не была ясна позиция Свидригайла по отношению к Руси и её землям. Куда ни глянь — всюду беспросветная мертвящая темень, неразрывный клубок причин, следствий и умозаключений, страстей, прихотей, подстрекательств, стремлений и каверз. Не понимал этого Грицько, не постигал и князь Олександр. Впрочем, мужик, пожалуй, разбирался больше, чем князь, но ни тот, ни другой до конца не осмыслили и блуждали в темноте, подобно двум людям, которые по голосу разыскивают друг друга на ощупь. Разыскивают долго и, наконец, найдя, осматриваются, куда же они попали? Но кругом никого и ничего не видно, мрак по-прежнему заволакивает мир от двух пар глаз, как заволакивал от одной.

На другой день Грицько, покинув корчму, скрылся поблизости в селе Деревище, чтобы переждать, пока подсохнут дороги.

Весна 1431 года была на редкость дружная, ясная, тёплая, погожая. Со времени прибытия Грицька в Деревище не выпала ни одна капля дождя, но влаги хватало и на земле и в воздухе. Точно взапуски лопались почки, разворачивались листья, а фруктовые деревья за ночь покрывались цветом. Словно белые снежные комья, стояли они вокруг хат и насыщали вечерний тёплый ветерок сладкими запахами. Над подсыхающими полями парил жаворонок, отзванивая веснянку, а ласточки бороздили во всех направлениях воздух. Водяные птицы тучами носились над болотами, озёрами и речками. Утки, гуси, кулики, бекасы, выпи, пырки, лебеди гнездились и с криком, клёкотом, шумом и хлопаньем крыльев слетались на добычу.

С вечерним ветерком уплывал к юго-западу какой-то таинственный поток жизни, и природа, находя новый язык, одевалась в невиданные, новые красочные наряды и пробуждала в сердцах новые чувства. С голодными мартовскими волками позабылась ледяная стужа зимы и сонливость коротких хмурых дней, душа порывалась к новому взлёту в будущее. Голодный зверь наелся и отдохнул, олени, лоси, глухари, цапли наполняли лес голосами любви, той любви, что охватывает весь мир и на которой зиждется всё его будущее. Так земля щедро раздавала свои, припрятанные осенью в казне бесценные сокровища, а ясное солнце грело и смеялось вместе с цветами и последними ручейками желтовато-грязной воды. Забылись на какое-то время в народе безнадёжность и предательство.

Вместе с весенним ветерком люди заговорили о воине, освободительной' войне русских князей против Польши. Все радовались — бояре, мужики; радовались» предместьях украинские мещане, вытесненные «магдебургским правом» за границы городских общин. Однако в этом весеннем брожении не было того, что обещала зима и ранняя весна. Чувствовалось желание, живое увлечение делом, однако не было призыва начать действовать. Казалось, всё умерло в ледяном холоде зимы. Оттаяла земля, но не оттаяли души князей-вельмож. Засияло солнце, но не для всех. Тот, кто был вправе и обязан двинуться в бой на защиту земли, орошённой собственным потом и слезами, не получил разрешения оросить её и кровью. Князья запретили мужикам браться за оружие, и мужики послушались…

Грицько не торопясь ехал от села к селу, объезжая стороной дворцы и усадьбы вельмож, князей, города и битые шляхи. Непроторёнными путями он пробирался к Перемышлю, где надеялся найти боярина Миколу. Однако, прибыв в Вильно, он услыхал от мужиков, будто боярин, собрав большую рать, идёт на Перемышль.

«Откуда он взял ратников? — спрашивал себя Гринько. — Неужто, не ожидая разрешения великого князя, решился один выступить против Короны?» И радостно забилось сердце, и на душе стало светлей от мысли, что таким же государем, как Свидригайло, мог бы стать боярин Микола, Юрша или Рогатинский, и, наверно, даже лучшим. А боярство подлаживается под господаря…

Не мешкая больше, Грицько помчался во весь дух вперёд, чуть не загубил коня, переправляясь через взбухшую Вишню, и вскоре, миновав Мостище, приблизился к широко разлившемуся Сану. И вот, когда вдалеке показался наконец высокий, укреплённый башнями замок, Грицько подумал, что на другой день ему, наверно, удастся встретиться с боярином. Он знал, однако, что мужицкие ватаги держатся в холмистой местности, на восток же от Перемышля была равнина. Поэтому Грицько свернул с дороги направо, на север, в село Негрибки. Село стояло на самом краю ратного поля, в прошлом много раз обагрявшегося татарской, венгерской, польской и русской кровью. Грицьку неведомо было славное прошлое села, он знал лишь, что там немало холмов, за ними бор, а далее лесистые пригорки и тёмные овраги тянулись до самого каменного столба. У столба он и рассчитывал застать если не самого боярина, то хотя бы его дозор.

Как описать, однако, удивление Грицька, когда за переправой через стремительный Вигор он не нашёл в селе ни живой души. По усадьбам бродили одни голодные собаки, ни мужиков, ни женщин, ни детей на улицах не было видно.

«В чём дело? — спрашивал он самого себя, не понимая, что могло случиться. — Хаты целые, следов пожарищ незаметно, значит, враг не приходил, мора тоже, видать не было». И вдруг грудь путника наполнилась необычной тревогой. И он погнал коня во весь опор в лес, всё дальше и дальше, всматриваясь, когда же наконец на горизонте тёмно-синего неба появится высокий каменный столб. Влажные ветки стегали по лицу, колючки рвали одежду, литовский конь, не привыкший к лесистой местности, с трудом переходил овраги и без конца спотыкался, ко Грицько не щадил его. Вот он выехал из лесу на дорогу, по которой не так давно скакал отряд Зарембы к своей погибели. И вдруг увидел красное зарево. Правда, оно было едва заметным, точно небольшое пятно на горизонте.

— Это Горохов хутор! — всплеснув руками, воскликнул Грицько.

Горохов хутор находился в глубоком овраге между Княжичами и Перемышлем. Хат в нём было две или гри, и полыхали они ещё с вечера, да так, что на запад от Мостищ за кровавым заревом не видно было и лупы. Теперь же среди зелени лесов рдели лишь угли. Налево, на высоком кургане, дрожал в мареве каменный столб,

В страшном беспокойстве Грицько пустился в ту сторону. Галопом проскакал балку, в которой ещё белели растасканные волками и воронами конские кости, и стал подниматься на холм.