В покоях старостихи за покрытым узорчатой скатертью большим круглым столом, с ярко горящими в подсвечниках свечами, глиняной чернильницей и пачкой очиненных перьев сидел паж и медленно выводил под диктовку пани Офки на небольшом пергаменте букву за буквой. Его длинные русые волосы ниспадали на лист, лоб густо покрылся каплями пота. Старостиха сидела против него в коротеньком кожушке, поставив маленькие ножки на скамейку, и вертела в дрожащих от волнения или раздражения руках деревянную песочницу, а из уст лились потоком слова:

— Напиши, Стась, что это последнее сообщение. У меня есть муж, у него огромное состояние, он во всём меня слушает, и стоит мне только повести бровью, как выгонит из дому всех, кого ни пожелаю. Он некрасив, к тому же русин, и я не люблю его, но он меня обожает и очень-очень добр! Лучше мне жить с ним, чем переносить грубости таких, как Юрша. Ох, если бы он попался мне в руки… Я приказала бы выколоть ему глаза!.. Поэтому напиши, что при первой же возможности я уеду отсюда. Отец льстил себя надеждой, что князь Сигизмунд Кейстутович мною увлечётся, и потому вместе с вельможами рассчитывал при моей помощи взять власть в Литве в свои руки. А тут вдруг князем стал Свидригайло, а Кейстутович его сторонником. Кердеевича не убили, несмотря на обещание, теперь пусть его оставят в покое, мне же надоела чужая блажь. Я хочу жить для себя! Понимаешь?

— Понимаю, ваша милость. Я написал уже, что Богдан Рогатинский собирает войска в Олеськ, Юрша в Луцк и что главная опасность таится в этих гнёздах. Князь Свидригайло войны не желает, и у него нет достаточно сил, чтобы её вести. Главная препона для Кревско-Городельской унии — мужики и мелкое боярство. Поэтому наши войска должны в первую голову напасть на эти замки. Русины на западе тоже готовят бунт, но об этом ваш отец, наверно, знает. В конце я приписал, что вы желаете свободы и если вам её не дадут, то вы сами найдёте способы и пути добыть её силой либо хитростью. Хорошо так?

— Очень хорошо! Славный ты у меня помощник, Стась! А вот песок. Посыпь, заверни в шёлковый платок и покличь Марину,

Стась молча слушал и лишь преданно поглядывал на красивое лицо своей госпожи, а в глазах его горел похотливый огонёк. Вдруг из соседней комнаты раздался испуганный крик женщины. Старостиха, схватив свечу, кинулась за Стасем в комнату Марины. И тут их глазам представилась довольно любопытная сценка.

На низкой лежанке, застеленной шерстяными одеялами, полулежали Скобенко и кругленькая, полненькая брюнетка-красотка лет, вероятно, восемнадцати. Её залитое румянцем личико пылало от страсти, а может… может, от гнева, потому что глаза её метали молнии, рука занесена для удара. Растрёпанная одежда свидетельствовала о весьма пылком ухаживании, сам кавалер был почти без сознания. Увидав Стася, девушка взвизгнула, парень вскочил на ноги, совершенно растерянный, точно пойманный с поличным напроказивший школьник.

Увидав пани Офку, Марина закрыла лицо руками, разрыдалась и кинулась госпоже в ноги.

— Ох, пани! — запричитала она. — Простите, что пустила сюда этого злодея, казалось поначалу, что парень из хорошего дома, что будет меня уважать и вам послужит, а он начал с другого конца и…

— И что? — резко спросила старостиха, когда девушка замялась.

— Ничего больше, но не приди вы и пан Стась, то уж и сама не знаю…

— А ты не могла крикнуть раньше?

— Ну как же, ваша милость, сначала он вёл себя пежливо, а потом уж было стыдно кричать…

— А валяться на одной лежанке с чужим парнем не стыдно? Кто ты? — спросила Офка, обращаясь к Скобенко.

— Скобенко я, киевский мещанин, сейчас служу у боярина Юрши.

Пани Офка даже вздрогнула от возмущения. Поставив подсвечник на столик, она повернулась к смущённому парню.

— Значит, ты служишь Юрше, этому злодею, и смеешь явиться к тем, кого держат взаперти, как заключённых?

Скобенко впервые поднял глаза на Офку.

— Я служу не старому воеводе, а его молодому племяннику… — пролепетал он.

— У того, о котором я говорил вашей милости нынче вечером, — вмешался Стась.

— Ну, коли так, дело другое! — сказала пани Офка и улыбнулась. — Тогда мы ещё поговорим.

Приказав Марине встать и привести в порядок расхристанную сорочку и плахту, старостиха уселась на табуретку. Потом, внимательно-испытующе уставившись на красивого пария, вполголоса бросила несколько слов Стаею. Паж вышел и тут же вернулся с завёрнутым в шёлковый платок письмом.

— Жаль мне тебя, — сказала она, обращаясь к Марине и Скобенко, — что вянет среди этих стен твоя красота. Мало того! Какой-то поганец пристаёт к тебе, а я не в силах тебя защитить, ведь и со мной каждую ночь может произойти то же, что с тобой нынче. Мы всего лишь слабые женщины и не всегда в силах обуздать жаждущее любви сердце.

Марина, уже немного успокоившаяся, снова начала всхлипывать; пани Офка не спеша кивала своей красивой головкой, а Стась злобно усмехался. Он, видимо, догадывался, о чём идёт речь.

Лишь Скобенко не улавливал хитрости пани Офки и ухватился за её последние слова, как утопающий за соломинку. Он боялся, что пани Офка завтра пожалуется воеводе, и тогда горе ему!

— Ваша милость меня обвиняет! — промолвил он, — Но я не поганец, не злодей, а то что не боярин, ещё не беда. У нас на Руси и мещанину живётся среди бояр неплохо, коли будет на то божья воля да княжья ласка. А у меня есть высокие и знатные покровители, и на службу к Юршам я пошёл только потому, что они да Носы — первые у нас люди!.. И ухаживаю я за панной Мариной вовсе не для того, чтобы её обмануть, а законно с ней венчаться. Она мне пришлась по сердцу, на ней и женюсь.