— Похоронить? — спросил он.

— Хоронить? — каштелян был вне себя. — Чего ещё вздумал! Мало того что ничего не сказал и так быстро окочурился, а тут вдобавок его хорони. Может, ему ещё попа подавать? Никчёмный ты парень, Юзва! Тебе бы детей его преосвященства епископа нянчить, а не карать его врагов. Ха-ха-ха! Четвертовать эту падаль и развесить за львовскими воротами на четырёх столбах. А голову на кол.

Заремба вышел, за ним последовал Маней, потом другой подручный с мечом боярина, который Заремба оставил на скамье.

Труп боярина лежал на полу.

Долго глядел Юзва на истерзанное тело, потом стал на колени и помолился, а из его глаз скатились две чистые слезы и упали в чёрные, залитые смолой глазницы покойного.

После отъезда пани Офки и Марины Луцкий замок заметно опустел. Монотонно потекла жизнь среди мрачных стен. До обеда приходили мещане, купцы, бояре и селяне на суд воеводы, и площадь наполнялась разноязычным гомоном, пестрела чужими лицами и цветастыми одеждами. Андрийко, вооружившись пером, помогал воеводе: писал грамоты, приговоры, приказы. Такое времяпровождение не мало удивляло молодого Горностая. Он не понимал, как может знаменитый витязь орудовать пером и толково излагать то, над чем ломают себе головы грамотеи. После обеда Юрша либо отдыхал, либо уезжал в город, в ближайшие волости или во Владимир, Дубно, Белз; Андрийко тогда оставался один, а ворота замка наглухо запирались. И тогда на его бледном лице выступал румянец, глаза пылали лихорадочным огнём, руки искали занятий. Юноша становился совсем другим человеком. Учёный грамотей, красиво выписывающий печатные буквы и титлы, превращался в живого, подвижного, может, ещё до какой-то степени дикого юнца. С лошадей, которых он брался объезжать, хлопьями летела пена, а когда они начинали свою бешеную пляску, разбегались с криком ратники, повара, конюхи и женская прислуга, если кто-нибудь и отваживался выйти в это время на площадь. А иной раз Андрийко надевал полное вооружение и принимался с Горностаем за рыцарские игры. Горностай вскоре соскакивал с коня и, с трудом переводя дух, сплёвывал и говорил:

— У тебя, Юрша, должно быть, какой-то чёрт за пазухой сидит! Не успеет человек четырежды прочитать «Отче наш», а ты изморишь его так, как и в настоящей битве не бывает. Ей-богу! Хоть бы поскорей война, а то ещё прибьёшь меня мимоходом…

И в самом деле. Дикая энергия, скопившаяся у молодого богатыря, пробуждала в нём недюжинную врождённую силу и придавала его мускулам крепость и упругость стали. Во время поединка на деревянный щит Горностая сыпался град таких бешеных ударов, что уже через несколько минут на левой руке болтались одни щепки да ремешки. Порой молодые люди устраивали рыцарский турнир. Закованные в броню, они сшибались, стремясь тупыми копьями выбить друг друга из седла. При первой же стычке Андрийко ударил Горностая с такой силой, что опрокинул коня вместе с всадником. В дальнейших трёх — копья ломались о щиты, а при пятой — у коня Горностая лопнула подпруга — всадник отлетел шагов на шесть в песок, а конь зарылся мордой в землю. А молодой богатырь даже не качнулся в своём высоком рыцарском седле. Горностай же, прежде чем подняться, довольно долго слушал, как гудят у него в голове шмели.

Когда леса, поля, озёра и реки зароились разной птицей, Андрий каждую свободную минуту посвящал охоте. В высоких непромокаемых сапогах с луком и рогатиной бродил он по непроходимым диким чащам, по болотам, топям, лознякам и ольшаникам. С упорством продирался сквозь чащу, просекая себе дорогу ножом, среди переплетённых ветвей орешника, терновника, ивы, перескакивал при помощи ратища потоки, речки и возвращался поздно ночью усталый до потери сознания. Чувствовал весеннее бурление крови и Горностай, но величественный гимн проснувшейся природы действовал на него совсем иначе. Он отлёживался на печи или на солнышке, был зол на весь свет, ел за двоих и ночью томился от бессонницы. И вот, встретив однажды жену немца-парфюмера Геца Зуфлингера Грету, вдруг ожил и в тот же день отправился в город. Мастер Гец был хоть и сутуловат и седоват, но ему ничего не стоило поднять на плечо бочонок с мальвазийским вином весом в десять камней. Потому следовало очень и очень остерегаться, чтобы после сладостных объятий пухленькой Греты не попасть в медвежьи лапы Геца. Но поскольку любовь ломает стены и рвёт цепи, переплывает моря и перелетает пропасти, так и стройный, чернявый Горностай быстро отыскал дорожку в пахучую и тёплую постель Греты. И сколько раз парфюмер просидел в корчме, столько же раз услужливая горничная провожала Горностая по запылённым ступеням чёрного хода в душистую спаленку Греты, где красный бархатный балдахин прятал пышные, прикрытые лишь распущенными золотистыми волосами формы белого, пылающего страстью тела. Тут Горностай гасил жажду любви в ласках и нежности, которые выявляются в мужчине, полном сил и энергии… Андрийко же оставался один, наедине со своими желаниями, мечтами и воспоминаниями.

Ах, эти воспоминания! Перед распалённым воображением юноши во всех подробностях вставали его встречи с Офкой. Её многообещающий и лживый взгляд, роскошные формы тела, высокая грудь, гибкий стаи, округлые бёдра, точёные ножки, которыми он не раз любовался, когда они покоились на скамейке, — всё опьяняло душу, распаляло огонь бурных, доселе неведомых страстей и желаний. Тщетно вызывал он в своей памяти события, выявлявшие всю внутреннюю гниль, всю мерзость души шляхтенки. Тщетно! «На черта мне её душа, — отвечало воображение, — мне грезится лишь её ослепительная красота, запах её тела и неизведанная, полная неги прелесть её объятий». За эти объятия сильный, пылкий юноша в минуту слабости отдался бы любви целиком, забыл бы про семью, изменил бы отчизне… Хоть он и убеждал себя, что не сделает этого, если даже придётся сгореть в огне неудовлетворённой страсти. «Да, я знаю, — твердило воображение, — её тут нет, но мечтать о том, чего нет, не было и не будет, в моей власти!»

И парень мучил себя самого картинами прошлого, окрашивая их в другие краски. От Офки осталось только имя — символ неги, к которому стремилось всё его существо. Потом позабылось и это имя, и желание заслонило собой желаемое. Остались лишь тоска м беспокойство, он-то и гнали юношу в чащу, и вливали в его руки богатырскую силу, и побуждали ум к непрерывной деятельности.

Но вот из Чарторыйска прискакал бирич с вестью, что в конце июня в Луцк прибудет с литовскими и русскими князьями и вспомогательным татарским полком великий князь Свидригайло. Словно кто-то ткнул палкой в муравейник — так и в Луцке засуетилось всё живое. В волынские и ближайшие подольские округа помчались нарочные с велениями накосить как можно больше сена. От Луцка до самой Степани не осталось ни одной лесной прогалины, ни одного пригорка, где бы не прошлась коса селянина. Так же рьяно свозили в Луцк и Степань припасы. Над Владимирским предместьем день и ночь вились дымы. Это мясники коптили мясо и рыбу.

Но и на этом дело не кончилось. Как раз когда работа была в полном разгаре, на Владимирском тракте заиграли трубы и под большим стягом прибыл посол короля. Герольд возвестил луцкого каштеляна о прибытии пана Зарембы, серадского каштеляна, представителя и «alter ego» [15] короля Владислава и потребовал разместить его в предназначенных для владетельных особ покоях, в коих он мог бы дождаться приезда великого князя.

Юрша поднялся с Андрием, Горностаем и биричем великого князя на стену и ответил, что замок не принадлежит королю и его покои отведены не ему или его послу, а его владетелю, великому князю Свидригайлу, и до его приезда и решения послу придётся подождать в ином месте. Негоже владетелю ради непрошеного гостя ночевать в челядне… Герольд заявил, что владетель Литвы и Руси король, а Свидригайло лишь его подданный. Потому пусть Юрша не очень задирает нос и впустит королевских ратников в ворота.

В ответ на это затрубил рог, сзывавший гарнизон на стены, и в тот же миг они покрылись вооружёнными людьми.

— Город Луцк открыт для посла его королевского величества! Весь расход на прокорм людей и лошадей за время его пребывания, согласно законам гостеприимства, его великокняжеская милость Свидригайло, владетель Литвы, Жмудии и русских земель, берёт на себя. Мой долг принимать послов, откуда бы они ни явились, но пускать чужеземцев в великокняжеский замок не велено.

— Его милость, князь Свидригайло, созвал послов в Луцк! — крикнул с досадой Заремба, которому надоело слушать пространное разглагольствование герольда.