Юрша вспыхнул и рассердился:

— Твоя княжеская милость забывает, что я, а не кто иной в ответе за целость замка, что я, а никто иной, тут распоряжается. Мне непонятно, как можно воевать, не слушая единоличного приказа. И вы сами сейчас убежали оттуда, где не было ни власти, ни послушания. Ни дать ни взять скоморохи, что показывают повсюду те же штуки…

В толпе зашумели. Раздались крики недовольства и возмущения. Пахолки, по распоряжению господ, принялись нагружать только что разгруженные возы и заново вьючить лошадей. Молодёжь грозила кулаками. Тщетно старался старый Монтовт успокоить раздражённое боярство, тщетно князь Острожский силился выторговать у воеводы уступки.

— Безусловное повиновение, самоотречение, терпение! — звучал ответ воеводы на все доводы и доказательства князя.

— Пусть распоряжаются смердами да коланниками, а не нами! — кричали одни.

— Уведи нас, Монтовт, отсюда! — горланили другие.

— Десяток таких, как воевода Юрша, недостойны хвоста моей лошади! — поддакивал им Семашко.

— Сам-то он на собаке ездит! На кой бес ему конь? — издевался молодой Бабинский.

Вскоре распахнули ворота, и пёстрая река бояр с криком и гамом потекла из замка к мосту. Впереди, окружённый дружиной, ехал с гордо поднятой головой князь Острожский. А на крыльце великокняжеских хором стоял уже с посветлевшим лицом воевода Юрша и, улыбаясь, говорил старому Монтовту:

— Ну что, досточтимый боярин, теперь видите, до чего легко обмануть нашу знать. Вы сделали своё дело, я своё, а Луцка мы всё-таки не отдадим!

Вопреки воле бояр и упрашиваниям воеводы не подвергать свою жизнь опасности в боях и утомительной осаде, Монтовт решил остаться в Луцке и, только отмахиваясь, твердил:

— Всё равно пора умирать! А коль доживу до победы, то хоть одно приятное воспоминание в могилу унесу. Как хотите, но я остаюсь!

И остался.

Уж очень пришёлся Монтовту по душе Андрийко, и старик то и дело заводил с ним беседу или принимался рассказывать о былых временах Литвы и Запада. Побывал он в Неметчине, в Пруссии, Ливонии, Чехии, Польше, знал обычаи разных народов, помнил все попытки Витовта освободиться от польской опеки и образовать самостоятельную великокняжескую власть на Литве и Руси. Участвовал Монтовт и в битве иа Ворскле в 1399 году, помнил даже Земпах, был дважды ранен немецким мечом под Грюнвальдом. Немало почерпнул у него Андрийко, одного только не мог понять юноша: почему старик никак не мог постичь стремлений Юршей, Носов, Несвижских и многих других — поднять на борьбу с польской шляхтой весь народ.

— Это пустое! — бросал он каждый раз, когда Андрийко пытался выдвигать свои доводы. — Такое уже было когда-то, кажись, при святом Владимире, или тоге раньше, теперь не то время! Боярин остаётся боярином, коланник — коланником. Разве у нас плохо живётся даже рабочим-челядинцам? Зачем ломать древний закон?

— А ратная служба? — возражал Андрийко. — Свободный мужик понесёт ратную службу наравне с боярином. Подумай, досточтимый боярин, сколько у нас будет войска? Кто тогда нас победит?

— Ну, войско-то будет, но кто его накормит? — упирался старик. — У нас народ добрый, лиходеев мало, и то по большей части татарва да паны, с ними управятся и бояре. Зачем мужику рогатина? Пустое городишь, парень! Погляди только на эти две тысячи ратников воеводы. Войско хорошее! Храброе, послушное, спокойное. Всё правильно, но станут ли они когда-нибудь снова мужиками, хлеборобами?.. А жаль, как жалко хлеба, который погибнет, если его не соберут эти две тысячи пар рук в страдную пору…

Поздним вечером, на четвёртый день после ухода бояр, во время такой беседы из города прибежал гонец с вестью, что шляхта уже близко. Все кинулись на стены.

В самом деле со стороны города нёсся необычайный шум, трубные звуки и громкие выкрики.

— Радуется, собачья вера! — пробормотал воевода, обращаясь к Монтовгу и стоявшим возле него молодым людям.

— Жаль, что твоя милость не приказал выехать с женщинами и мужчинам! — злобно заметил Горностай, думая о Грете и её парфюмере.

— Я слыхал от горожан-немцев, — пояснил Андрийко, — что Ягайло даст им Магдебургское право. Потому, наверно, и радуются.

— Ха-ха-ха! — засмеялся воевода. — Не знаю, дождутся ли они Магдебургского права, но шляхту уже дождались! Это точно!

Крики в городе не утихали, а через подъёмный мост то и дело шли разводы снятых с городских постов ратников. Они рассказывали, что войска прошло видимо— невидимо из Большой и Малой Польши, из Мазовии и Куявы и даже чехи послали королю полк пеших топорников. Ягайло, Земовит мазовецкин, Збигнев из Олесницы, Заремба и ещё несколько вельмож заседают с городскими старейшинами в ратуше и почему-то там стоит громкий крик.

Городовая рать отужинала, но никто не ложился. Все с напряжением следили за тем, что творилось в Луцке; А над городом стояло зарево множества костров: польские ратники готовили себе еду. К общему шуму, крику и трубным звукам вскоре присоединилось ещё громыхание возов. Видимо, подъехали обозы. Старый Монтовт внимательно прислушался, потом, обернувшись к воеводе, сказал:

— Они уже пьяные! Жаль, что уехали бояре. Можно бы сейчас задать им трёпку.

— Не беспокойся, досточтимый боярин! — отозвался на его слова ратник, услышавший эти слова. — Мы нагреем им бока не хуже бояр!

— Само собой, — подхватил другой, — мы у них в долгу за боярина Миколу и Перемышль.

В их голосах звучала железная воля и жажда мести. Мужики-вои прислушивались к доносившемуся из города гомону, точно хорошо обученные охотничьи собаки, которые, обнаружив дичь, не кидаются сразу, а, сделав стойку, ждут знака хозяина. Лютая злоба, жажда крови распирает им грудь, но они не лают, не шевелятся.