Когда-то Том Фаггус занимался кузнечным делом в городке Нортмолтон в Девоншире, холмистой местности на границе Эксмура. Он умел читать и писать, у него был участок земли, стоивший сто фунтов, и две сотни овец. Рано осиротев, он усердно трудился с восхода до заката, и вскоре весьма преуспел в искусстве подковывать лошадей, и даже завоевал за свое умение золотую медаль. Увы, люди ревнивы к чужим успехам, и конкуренты люто возненавидели Тома за его золотые руки. И когда он пошел в гору и вот-вот должен был жениться на любимой девушке, некий богатый джентльмен, проживавший по соседству, затеял с Томом тяжбу, и бесконечные хождения по судам довели Тома до полного разорения.

Все его имущество пошло с молотка, у него отобрали даже кузницу. Том не стал дожидаться, когда констебли отведут его в тюрьму, а оседлал лошадь и поскакал туда, где жила его любимая. Но когда он прискакал к ее дому, девушка не вышла ему навстречу, а вышел тот, кого Том про­чил себе в тести, вышел и прогнал Тома прочь от порога.

Он был зажиточным горожанином, членом городского сове­та и, зная о несчастьях Тома, не захотел родниться с несостоятельным должником.

Что оставалось бедному Тому? Он посмотрел на все че­тыре стороны света и сказал: «Люди — волки, а с волками жить — по-волчьи выть». Сказал — и отправился на боль­шую дорогу.

Но Том не был бы Томом, если бы в точности последо­вал этому девизу, ибо, страдая, он не разучился сострадать. На его совести не было ни одной загубленной жизни, он не грабил бедняка, не обижал женщину. Он щедро жертвовал в пользу церкви, и родину любил не напоказ, а искренне, всей душой, как только можно любить мать, давшую жизнь.

Вот почему все проклинали Дунов, но уважали То­ма, несмотря на его беззаконное ремесло,— если им, конеч­но, не доводилось встречаться с ним один на один в без­людном месте. Сирые и убогие благословляли его за день­ги, которые он раздавал им, отнимая у тех, кому в этой жизни повезло несравненно больше, а мальчишки, помощ­ники конюхов в придорожных гостиницах, почитали его вторым после Господа Бога.

Я потому так подробно рассказываю о Томе Фаггусе, что хочу, чтобы читатель понял его до конца и воздал ему по справедливости. Я также хочу отвести тень от его доб­рого имени, имени моего кузена, страстно полюбившего мою... Но эту историю я расскажу как-нибудь после.

Во второй раз Том навестил нас три месяца спустя, ран­ней весной. Он привез мне в подарок отличный новый ка­рабин, но матушка не позволила мне притронуться к ружью, пока не взяла с Тома слово, что карабин куплен, а не украден. Том, не моргнув глазом, заверил ее, что тут все честно, хотя, между нами говоря, это еще вопрос, мож­но ли считать честной покупку, совершенную на отнятые деньги. Как бы там ни было, от подарка я был в неопису­емом восторге, а Том Фаггус, к тому же, выучил меня ез­дить на Винни, встретившей меня как старого друга. И сно­ва мы сидели у огня, и снова Том представил в лицах кучу всякого народа, но в этот приезд все внимание Тома было приковано к Анни, и оно было ей приятно, потому что Том ей очень нравился. Том сказал ей, что он ее крестный отец; но, конечно же, он приврал, потому что разница в го­дах между ним и Анни было всего-навсего десять лет. По­том он засобирался в дорогу, и Винни, блеснув земляничными боками, унесла вдаль нашего необычного родствен­ника.

Годы моего отрочества протекали безмятежно, один день походил на другой, и кроме встречи с Томом Фаггусом,— событие, согласитесь, выдающееся, — мне из тех лет почти не о чем вспомнить. Прежние забавы кончились. Я начал помогать матушке по хозяйству, и всякий раз, ко­гда я вспоминал о Лорне Дун, моя встреча с ней в разбой­ничьей долине все больше казалась мне мечтой, фантазией, чем-то таким, о чем давным-давно пора забыть. Каждый год я прибавлял четыре дюйма в высоту и два дюйма в ши­рину, и уже не было в Эксмуре мужчины крупнее меня. Из-за этого я стал предметом насмешек на ферме и во всей округе, и мне было так стыдно, что я даже боялся взглянуть на себя в зеркало.

Матушки же моя, напротив, гордилась моим быстрым возмужанием, и если и посмеивалась, то только над моими глупыми страхами.

Но больше всего мне было стыдно не за свой рост, а за свою сестру Лиззи. Девочка она была маленькая, худенькая и при этом умная и острая на язык, и невозможно было угадать, что ей взбредет на ум в следующую минуту. Я уже тогда недолюбливал таких особ, а с годами вообще научился держаться от них подальше.

A вот Анни, другая моя сестра, всем была хороша. Я мог часами неотрывно смотреть на нее, когда она сидела у ог­ня, и в эти минуты я вспоминал своего дорогого отца. Она любила собирать волосы на затылке, и ей это было очень к лицу, но мне больше нравилось, когда они свободно па­дали на ее белоснежные плечи, и малиновые зайчики от затопленного очага весело плясали по всей этой красоте. Радости и печали мгновенно отражались на лице Анни, и я мог долго беседовать с ней, не произнося ни слова.

А что же Дуны? А Дуны по-прежнему благоденствовали потому что никто и пальцем не смел пошевелить против них, а на бесчисленные проклятия они попросту не обращали внимания. Время от времени местные жители отваживались подавать наверх слезные жалобы, и один-два раза их прошения попадались па глаза самому королю, но король отпустил по этому поводу какую-то остроумную шутку, которая так понравилась и ему, и его придвор­ным, что на радостях он простил высокородных разбойни­ков.

Повстречай я того из Дунов, что убил моего отца, я избил бы его до полусмерти, но, честное слово, я никогда не выпалил бы в него из ружья, если бы он сам не напал на меня или кого-нибудь из моих близких с огнестрельным оружием.

Зимой, когда мне был уже двадцать один год, в наших местах случилось нечто странное, нечто такое, от чего у всех жителей Орского прихода мурашки забегали по телу. Никто не мог объяснить, что это такое, и оттого станови­лось еще страшнее, и все сошлись на том, что все это (а что именно, я расскажу через несколько строк) — продел­ки дьявола.

Зима в тот год была мягкая, и снега выпало очень мало. По ночам — хоть глаз выколи, на небе — ни звездочки, и все дни напролет густой туман окутывал окрестные холмы. На вересковой пустоши водилось множество всякой дичи, но мужчины, боясь заблудиться в сизоватой мгле, не ре­шались выходить на охоту.