Я же, по великой молодости и по великой глупости, а также потому, что больше всего на свете боялся уличить себя в трусости, решил, наперекор всему, сходить на пус­тошь с ружьем, подаренным Томом Фаггусом. Одному Богу известно, чем могло закончиться это предприятие, но неоп­ределенность только подогрела мой азарт. Матушка, не в силах отговорить меня от задуманного, велела одному из работников непрерывно звонить в большой колокол, в ко­торый мы били, созывая овец. Я бродил по пустоши, а спа­сительный колокол звенел сквозь густой туман, не вызывая у меня, неблагодарного дуралея, ничего, кроме раздраже­ния, потому что живо напоминал мне о школьном колоко­ле в Бланделл-Скул.

Впоследствии я не однажды слышал, что никогда еще на нашем побережье не было выпито столько заморского вина, как в ту туманную зиму. Кому-кому, а уж нашим контрабандистам было в мутной мгле сплошное раздолье, и они своей выгоды не упустили.

Но ни контрабанда, ни, тем более, чужая выгода, меня не волновали. Что меня волновало и даже страшило — при­чем не меня одного,— заставляя поближе садиться к огню, а ночью накрываться одеялом с головой, так это странный, таинственный звук, какой-то нечеловеческий стон, напол­нявший окрестности после захода солнца. Непонятно было, откуда он исходил: то, казалось, из самого чрева земли, то — прямо с поднебесья. Трижды услышал я его в вечер­ней туманной мгле, и с той поры уже никакими силами не смог заставить себя прогуляться ночью по двору хотя бы до конюшни, но лишь сильнее полюбил тесный людской круг да разговоры при свечах под милым родительским кровом.

Мастер Рубен Хакабак — многие далвертонцы помнят его и доныне - был дядей моей матушки, приходясь ее матери родным братом. Он был процветающим торговцем и владел лучшей лавкой в городке. Ко времени, о котором идет речь, у него уже не оставалось никаких родствен­ников, кроме нас и внучки по имени Рут Хакабак, и потому матушка сочла своим христианским долгом поддержать с ним дружеские связи и пригласить к нам в гости. В ту зи­му почтенный джентльмен решил встретить Новый год с нами, но не потому, что ему нравилась деревенская жизнь, а потому, что матушка взяла с него обещание, что он навестит нас, прибыв на ферму Плаверз-Барроуз собственной персоной, а дядюшка Бен чрезвычайно гордился тем, что никогда не нарушал данного им слова. Поэтому, когда закончилась рождественская распродажа, он оседлал лошадь и, передав дела внучке и старшему приказчику, отправился в Орский приход.

Мы договорились, что дядюшка прибудет к нам в последний день декабря после полудня. Дуны, по нашим расчетам, будучи людьми порочными и потому ленивыми, под праздник должны были встать поздно, и пока они валялись в постелях, дорога к нам была безопасной. Откуда нам было знать, что эти негодяи устроили пир за сутки до Нового года и спать не ложились вовсе, а утром последнего дня старого года отправились погулять по окрестностям в поис­ках новых приключений.

Ожидая дядюшку, мы перенесли обед на час дня (что, признаться, меня не слишком обрадовало), а в шесть вечера у нас должен был состояться праздничный ужин, на ко­торый мы пригласили нашего доброго соседа Николаса Сноу с тремя его дочерьми. Джон Фрай, чурбан неотесанный, пустил слух, будто я по уши влюблен во всех троих и не знаю, на какой остановить свой выбор, и хотя это было сущей выдумкой, но на соседских девушек и впрямь было любо-дорого посмотреть: высокие, статные, красивые. Этих Сноу мы пригласили не только потому, что жили с ними в мире и согласии много лет, но и потому, что наш преста­релый дядюшка до смерти любил пострелять глазками в обществе таких вот молодых леди, и, в-третьих, потому, что во всем нашем приходе Николас Сноу был единственным мужчиной, курившим трубку, а дядюшка Бен был наверху блаженства, когда, подсев поближе к огню, мог покурить и час, и два, и вообще сколько душе угодно, не проронив при этом ни словечка, но для полного счастья ему нужно было, чтобы кто-то, сев напротив, подымил с ним за ком­панию.

Вернувшись со скотного двора до часу дня, я ожидал застать дядюшку у очага за любимым занятием, однако встретил меня не дядюшка, а наша старая Бетти. В руке у нее была крышка от кастрюли.

— Он еще не прибымши,— объявила она.

— Ты хочешь сказать, что дядюшка Бен еще не при­ехал, Бетти?

— Я хочу сказать, что он еще не прибымши. Полагаю, его сцапали Дуны.

Бетти сказала это не без некоторого злорадства, потому что терпеть не могла дядюшку Бена: за многие годы наш скуповатый свойственник не подарил ей ни пенни, и, кроме того, когда он гостил у нас, Бетти не позволяли обедать вместе со всеми за общим столом.

— Ах, Джонни, Джонни,— воскликнула матушка, выхо­дя из гостиной на кухню,— я так рада, что ты, нако­нец, вернулся. Я чувствую, случилось что-то неладное.

Вся эта история мало-помалу стала меня раздражать. Во-первых, мне становилось не по себе, когда меня называ­ли «Джонни». Во-вторых, я не любил, когда матушка на­девала дешевые украшения, потому что на ферме они мне казались неуместными, но как раз сегодня матушка надела на запястья несколько браслетов, давнишний подарок дя­дюшки.

— Ну, и что, по-твоему, могло случиться?

— Да полно тебе дуться, Джонни! Понимаешь... эти люди... — матушка никогда не называла Дунов по имени,— эти люди могли захватить и твоего дядюшку Бена, и его лошадь, и все, что при нем...

— Тогда «этим людям» не позавидуешь, матушка: дядя откроет лавочку прямо у них в долине, и поскольку делец он, каких поискать, он ограбит своих обидчиков дочиста.

— И это все, что ты можешь сказать, Джон? Как ты бессердечен! И, к тому же, посмотри, сколько всего наготовлено. Неужели все труды насмарку?

В том-то и дело, матушка! Вспомни: мы договори­лись, что если дядюшка не прибудет к назначенному сроку, то после часа дня мы садимся обедать без него. Чего же ждать? Кому станет легче, если еда пропадет? После обеда я отправлюсь навстречу дядюшке,— а его обнаружить в таком густом тумане — все равно что иголку в стоге сена отыскать. И ты думаешь, я стану заниматься этим на пустой желудок?

– Господи, Джон, и в мыслях не было!

Итак, мы сели обедать, сожалея, что дядюшки Бена нет с нами и оставив ему его долю на случай, если он все же объявиться. Ни ржания, ни стука лошадиных копыт по-прежнему не было слышно, и я, прихватив ружье, отправился искать запропастившегося родственника.